Ветеринар Эндрью Макдьюи просунул в приоткрытую дверь рыжую жёсткую бороду и окинул враждебным взглядом людей, сидевших в приемной на деревянных стульях, и зверей, сидевших у них на руках или у ног.

Вилли Бэннок, его помощник, нянька и санитар, уже сообщил ему, кто ждёт приёма, и доктор Макдьюи знал, что увидит своего соседа и друга, священника Энгуса Педди. Отец Энгус приходил почти всегда из-за своей любимой старой собачки, которую сам и перекармливал сластями. Врач посмотрел на коротенького, кругленького священника и заметил, как печально и доверчиво собачка смотрела на него самого. Она знала, что запахи этого места и колкий мех на лице великана прочно связаны с избавлением от мук.

Заметил он и отдыхавшую у них в городке жену богатого подрядчика из Глазго, которая привела йоркширского терьера, страдающего ревматизмом, в бархатной попонке с шёлковыми завязками. Этого терьера он терпеть не мог. Была туг и миссис Кинлох с сиамской кошкой, которая лежала у неё на коленях и мяукала от ушной боли, встряхивая головой. Был мистер Добби, местный бакалейщик, глядевший печально, как и его скочтерьер, который болел чесоткой и шерсть его так облезла, что он явно нуждался не столько во враче, сколько в обойщике.

Было ещё человек пять, в том числе — худенький мальчик, которого он где-то видел, а на самом большом стуле, как бы возглавляя весь ряд, сидела старая грузная миссис Лагганг, владелица табачно- газетной лавочки, с неописуемой чёрной дворняжкой по имени Рэбби. И хозяйка, и древняя дворняга давно стали местными достопримечательностями.

Хозяйка вдовела двадцать пять лет, прожила — все семьдесят, а пятнадцать разделяла одиночество с преданным Рэбби. Весь городок привык и к толстой вдове в шотландской шали, и к чёрному шару на ступеньках её крохотного магазина. Рэбби всегда лежал на ступеньках, уткнувшись носом в лапы, и покупатели машинально переступали через него. В городке говорили, что дети рождаются тут с таким рефлексом.

Доктор Макдьюи взглянул на пациентов, и пациенты взглянули на него, кто испуганно, кто равнодушно, кто с надеждой, а кто и с враждою, передавшейся им. Всё его лицо дышало злобой — и высокий лоб, и густые рыжие брови, и властные синие глаза, и крепкий нос, и насмешливые губы, видневшиеся из-под усов, и воинственный, поросший бородой подбородок. Быть может, местные жители не зря считали его бессердечным.

Такой знаменитый человек, как Макдьюи, естественно, вызывал пересуды в маленьком городке графства Аргайл, где он работал несколько лет. В маленьких городках ветеринар — личность важная, так как лечит он не только собак и кошек, но и птицу, и скот с окрестных ферм — черномордых овец, свиней, коров. А наш доктор к тому же был ветеринарным инспектором всей округи.

Макдьюи считали честным, умелым и прямым, но слишком странным, чтобы доверить ему бессловесных Божьих тварей. Он их не любил; не любил он и Бога. Был он неверующим или не был, но в церкви его не встречали, хотя со священником он дружил. Шёл слух, что со смерти жены сердце его окаменело и живым остался только тот кусочек, где гнездилась любовь к семилетней дочери — Мэри Руа. Дочь эту никто никогда не видел без рыжей кошки Томасины.

Да нет, говорили сплетники, доктор он хороший. Мигом вылечит или убьет, только уж очень любит усыплять. Те, кто подобрее, считали, что это он от жалости — не может видеть, как страдает животное; а кто поехидней или пообиженней, предполагали, что просто ему наплевать и на зверей, и на людей.

Но те, у кого зверей не было, думали, что в нём есть хоть что-то хорошее, если он дружит с таким человеком, как отец Энгус. Дружили они с детства, вместе учились, и как раз священник и уговорил его, когда умерла Энн Макдьюи, переехать сюда, чтобы избавиться от тяжёлых воспоминаний.

Некоторые помнили старого Макдьюи, ветеринара из Глазго. В отличие от сына, он был не только властен, но и набожен. Рассказывали, что Эндрью хотел стать хирургом, но отец оставил ему деньги на том условии, что он унаследует и его практику. Кто-то из здешних жителей побывал в их старом доме и не удивлялся теперь, что молодой Макдьюи стал таким, каким стал.

Энгус Педди знал, что Макдьюи-отец был истинный ханжа, в чьём доме Господь выполнял функции полисмена, и тоже не удивлялся, что Эндрью сперва возненавидел Бога, а потом и отверг. Неверие это укрепилось, когда умерла Энн, оставив двухлетнюю дочь — Мэри Руа.

Оглядев ожидающих, доктор уставил бороду в миссис Лагган и мотнул головой, давая понять, что можно войти в кабинет. Вдова испуганно квакнула, с трудом поднялась и прижала к себе несчастного Рэбби. Лапки его повисли, глаза закатились. Он был похож на перекормленную свинку, а свистел и пыхтел, как храпящий старик.

Энгус Педди встал, чтобы помочь вдове, и улыбнулся ей ангельской улыбкой, ибо он ничем не походил на известного нам из книг шотландского священника. Собачка его по имени Сецессия (именно такой юмор царил когда-то в его обширной семье), неуклюже спрыгнула на пол. Он приподнял её за лапки и сказал:

— Видишь, Цесси, вот Рэбби Лагган! Ему плохо, бедному.

Собаки посмотрели друг на друга печальными, круглыми глазами. Миссис Лагган пошла за врачом в процедурную и положила Рэбби на белый длинный стол. Лапки его беспомощно раскинулись, и дышал он тяжело. Ветеринар поднял его верхнюю губу, взглянул на зубы, заглянул под веки и положил руку на твёрдый вздутый живот.

— Сколько ему? — спросил он.

Миссис Лагган, одетая, как все достойные вдовы, в чёрное платье и мягкую шаль, испуганно заколыхалась.

— Пятнадцать с небольшим, — сказала она и быстро добавила: — Нет, четырнадцать… — словно могла продлить этим его жизнь. Пятнадцать — ведь и впрямь много, а четырнадцать — ещё ничего, доживёт до пятнадцати или до шестнадцати, как старый колли миссис Кэмпбэлл.

Ветеринар кивнул.

— Незачем ему страдать. Сами видите, задыхается. Еле дышит, — сказал он и опустил собаку на пол, а она шлёпнулась на брюхо, преданно глядя вверх, в глаза хозяйке. — И ходить не может, — сказал ветеринар.

У вдовы задрожали все подбородки.

— Вы хотите его убить? Как же я буду без него? Мы вместе живём пятнадцать лет, у меня никого нету… Как я буду без Рэбби?

— Другого заведёте, — сказал Макдьюи. — Это нетрудно, их тут много.

— Ох, да что вы такое говорите! — воскликнула она. — Другой — не Рэбби. Вы лучше полечите его, он поправится. Он всегда был очень здоровый.

«С животными нетрудно, — думал Макдьюи, — а с хозяевами нет никаких сил».

— Да он умирает, — сказал он. — Он очень старый, на нём живого места нет. Ему трудно жить. Если я его полечу, вы придёте через две недели. Ну, протянет месяц, от силы — полгода. Я занят. — И добавил помягче: — Если вы его любите, не спорьте со мной.

Теперь, кроме подбородков, дрожал и маленький ротик. Миссис Лагган представила себе времена, когда с ней не будет Рэбби — не с кем слова сказать, никто не дышит рядом, пока ты пьёшь чай или спишь. Она сказала то, что пришло ей в голову, но не то, что было в сердце:

— Покупатели хватятся его. Они через него переступают.

А думала она: «Я старая. Мне самой немного осталось. Я одна. Он утешал меня, он — моя семья. Мы столько друг про друга знаем».

— Конечно, конечно… — говорил врач. — Решайте скорее, меня пациенты ждут.

Вдова растерянно смотрела на рыжего здорового человека.

— Я думаю, это не очень плохо, если я оставлю его мучиться…