Прошло еще несколько часов, и бричка опять остановилась; лакей обернулся и спросил: 'А куда прикажете ехать?' Виольдамур привстал, чтобы осмотреться и узнать, о чем его спрашивают – видит вокруг себя чистое поле, выгон, перед собою как будто знакомые кровли, а подле сбоку одинокую будку и в ней белого козла, с которым ямщик здоровался, снимая шляпу и называя его Василием Васильевичем. Виольдамур догадался, что его привезли в Сумбур, вышел из брички, не говоря ни слова, и поплелся пешком, не зная и не думая о том, куда он идет.

Следить ли нам теперь на этом последнем пути отчаяния за невозвратно погибшим Виольдамуром? Томительное однообразие этого пути, нисходящего прямою дорогою к пропасти, в которой мы должны увидеть бедного Христиана, заставляет нас уклониться от этой тяжкой обязанности. Под предлогом, что не желаем утомить читателя рядом печальных и возмущающих душу картин, мы бросим только сострадательный взгляд на ту, которая представляет нам жалкого героя повести нашей на последней и низшей степени человечества. Все убито в нем, кроме одних только остатков животной жизни, и самая душа без ведома хозяина подвигает еще кое-как ржавые колеса разрушающегося снаряда. Каждый член и каждая мышца тяготеет долу, утратив самостоятельную жизнь и жизненное напряжение, одна только левая нога удерживается в своем положении своей силой и показывает, что перед нами сидит, вероятно, еще живой человек, правая вся отвалилась и лежит на земле; одна рука покоится на Аршете, другая уперлась на колено и в свою очередь слабо поддерживает голову, которую плеча не могут уже снести и потому предоставили законам тяготения неодушевленных тел. Печальная картина поздней осени окружает помешанного; развалившийся тын – последний его приют; лохмотья покрывают наготу; омерзительное утешение многих несчастных земляков наших лежит подле боку, но и это утешение пришло уже к концу; словом, все кончено. Один Аршет может еще возбудить в нас какое-нибудь благородное чувство; неразумная тварь, которая с участием положила лапу на своего господина и глядит ему в глаза, в эту минуту, конечно, гораздо выше того, кому она служила десять лет с такою неизменною верностию, стараясь отблагодарить за каждый кусок хлеба посильными своими услугами.

Итак, вот в каком положении теперь перед нами Христиан Виольдамур, за которым мы следили со дня рождения его, познакомившись с добрыми старичками, родителями его, с Акулиной и большой ее ложкой, с глухим дядей, кухаркой его, с Иваном Ивановичем – и мимоходом еще со многими другими людьми. Кто ожидал прочитать роман, тот ошибся и будет сетовать: это ряд готовых картин, по которым провели мы зрителей с объяснительной статьей в руках. Может быть иные, дошедши до той картины, о которой мы сейчас говорили, усомнятся, стоил ли предмет этот резца и карандаша и стоит ли он внимания таких образованных и благовоспитанных читателей … ответ на это мог бы быть очень обширен; но мы постараемся сократить его в несколько строк. Строгие ценители и судьи наши, которые боятся мозолей и потому никогда почти сами не берут в руки топор или рубанок, а прогуливаются только со складным аршинчиком, присяжные судьи наши говорят, что между изящным и нравственным нет ничего общего; что цель изящного стоит сама по себе, а нравственного сама по себе. И потому если большая часть французских романов новой школы безнравственны, то есть оставляют на душе такое впечатление, от которого читатель старается как-нибудь отделаться, забыть его, потому что оно оскорбляет в сокровенной глубине нравственное чувство, выставляя его ничтожной химерой, тогда как разврат и порок, как у Репетилова водевиль, у романистов этих есть вещь, а прочее все гиль, если, говорю, это так, и ценители наши сами иногда вынуждены бывают в том сознаться,- то они отвечают: какая нужда, произведение все- таки изящно, и его должно читать, удивляться и венчать лаврами творца его.

С этой точки зрения мы, однако же, не любим смотреть на предметы; лучше станем туда, где можно собрать около себя все что есть в душе святого, нравственно-изящного и истинного: тогда мы сделаемся также поснисходительнее к человечеству, не столь брезгливыми по баловству и прихоти – тогда при взгляде на Христиана Виольдамура, даже и в настоящем его положении, он возбудит в нас не одно только отвращение, но некоторые другие, более христианские чувства. Есть народы, где целые поколения увядают прежде времени от непостижимой для нас страсти – от курения или поглощения опия; есть народы, охотно бушующие в шумных сборищах, опившись хмелем винограда – и еще такие, которые увлекаются судьбой, опоенные вином хлебным; пьют с горя, с радости, пьют просто потому, что есть на что выпить – пьют коли не на что выпить – и, наконец, пьют запоем и пьют до белой горячки. Вы видите, что мы не выставляем вам напоказ какого-нибудь изверга; напротив, это человек самый обиходный, и пороки его принадлежат не лицу, а человечеству, или по крайней мере народу.

Но нас ждет картина еще грустнее этой и, кажется, изящнее по смыслу. Чисто поле, все пусто,- тычинка, камень, сосенка, столбовая дорога – и Аршет несется во весь дух. Куда, зачем, и где же барин его? Аршет ищет барина своего - вот все, что должно подписать под этой картиной: других толкований не нужно. Аршет в чистом поле ищет своего господина, и чутье ведет верную собаку все прямо, по печальной дороге, на повороте которой виден издали указательный столб. Кто заботится о пропавшем без вести Христиане, кто его ищет, кто сочувствует ему или праху его? Кто из жителей Сумбура, вспомнив, что был в городе человек, которого в былое время наперехват зазывали в гостиные – кто спросит теперь: где он и что с ним, и кто пойдет его искать? Аршет, один Аршет, и более никто; и тот делает это, как надобно полагать, только по глупости и бессмысленности своей, как неразумная тварь; иначе и ему бы до Христиана не было теперь никакой нужды.

Была поздняя осень – настала зима; повалил снег хлопьями, а у жителей Сумбура дым из труб: в городе стали топить печи, готовить сани и забирать в долг шубы, кто у бакалейщика, кто у заики. Готовилось несколько балов; новый предводитель, который ходил с непривычки в звании своем как в чужом кафтане, также рассудил попировать и пригласить дворянство и чиновников; у кого были псари и псы, тот седлал коней и выезжал на порошу. Между тем этот же снег засыпал на повороте большой дороги, неподалеку столба, свежую могилу и подле нее мертвую собаку. Когда морозный северяк со свистом налегал на окружные поляны и вековая сосна, по сю сторону дороги против могилы, кряхтела – то ни Аршет, ни барин его уже не зябли, а ветер вздымал только по временам темно-бурую шерсть верной собаки.

Из умных людей, которые, то есть, были в своем уме, никто в Сумбуре не вспоминал Христиана: это мы уже сказали; но сумасшедший бакалавр поставил на могиле самодельный крест. Виольдамура нашли уже остывшего под тыном, и потому по обычаю закопали просто на дороге, да сверх того безумный приходил иногда, когда ему чудилось, что был понедельник, середа или пятница, читал над одинокой могилой псалтырь.

Харитон Волков, написав после долгого молчания другу своему письмо со многими вопросами о жизни его и со столичными новостями, получил его обратно, с надписью на нем: за смертью получателя. Акулина долго перемогалась от старости своей, но, наконец, уехала в деревню на родину умирать, потому, как она объяснялась, что там жить дешевле. Иван Иванович здравствует еще, обзавелся новой пуховой шляпой и охотно рассказывает выигранное дело Виольдамура со всеми происками своими и хитростями, а потом прибавляет: 'Он малый был хоть куда, и на скрыпке играл славно и на чем угодно; не знаю, теперь что делает, а ему уж годов двадцать пять, видно, будет'.