барабан, в который колотит отец Волкова; стук под самое ухо нестерпимый, да сверх того барабан нажимает Виольдамура все ближе да сильнее, не дает ему свободы для правого локтя, и наконец Волков, стуча с каким-то шаманским остервенением без ладу и меры, промахнулся кистенем и ударил Виольдамура со всего размаху прямо в живот… Весь в поту просыпается бедняк, насилу перевел дух и видит, что у него на животе лежит довольно толстая нотная книга, а перед ним с протянутыми к полочке над кроватью руками и с какой-то пошлой рожей стоит Семен. Семену понадобился очень кстати и притом среди белого дня подсвечник, стоявший в числе разных принадлежностей на этой полке; Семен полез за ним, начал рыться и уронил наконец творение Моцарта в толстом кожаном переплете на спящего барина своего.
Позвольте, любознательные читатели, по этому поводу маленькое отступление. Каким образом случается так часто, что какой-нибудь шум, стук, от которого мы внезапно просыпаемся, до такой степени вяжется с длинным и обстоятельным сном, будто стук этот был подготовлен и приноровлен именно к тому мгновению, когда грезы ваши дошли до самой развязки? Как объяснить, например, целый сон Виольдамура, будто составленный только для того, чтобы приноровить к нему во сне то, что Сеньке заблагорассудилось сделать наяву, хоть и с похмелья, и каким образом удар палкою во сне пришелся в одно и то же мгновение с ударом наяву?
Христиан едва мог опомниться и глядел на Семена во все глаза в каком-то недоумении, а Семен принял книгу и глядел очень глупо исподлобья на барина.- 'Который час?' – спросил этот. 'Одиннадцатый, сударь'.
Виольдамур встал, начал припоминать вчерашнее, решительно не знал, куда от тоски деваться, и наконец вспомнил, что у него сегодня урок – и еще какой урок! – оделся и пошел с тем, чтобы зайти также к Волкову, с которым расстался вчера вечером на подмостках оркестра.
Пошел и со стесненным сердцем взялся за ручку той самой двери, к которой никогда не мог подойти без особенного бою сердца, без страху или надежды, сомнения или уверенности. Отворяет дверь – говорят, нет дома. 'Как? – подумал он.- Настеньки Травянкиной нет дома, когда я прихожу в урочный час, когда, бывало, меня не дождутся и в окне уже встречает художника, кивая, кругленькая головка? Отчего же это случается именно сегодня – в первый раз со времени начала уроков – сегодня, когда мне дружеское участие ее так необходимо, когда один взгляд, одно словечко могло бы… – может быть скоро будут?' – спросил он огромного верзилу, который стоял перед ним заставой, ухватившись одной рукой за полурастворенную дверь, а другою за косяк. 'Не могу знать,- отвечал тот. – Ничего не сказали'.
Виольдамур пошел повесив нос, то нежно задумываясь, то вспыхивая негодованием… смотрит вперед – так, это она: она идет с матерью, точно она, вот и казачок за нею! Прибавив шагу, Христиан в одну минуту нагоняет предмет своих мучений и, кланяясь вежливо, не в силах скрыть недоумения своего и беспокойства. Но посмотрели бы вы на него в ту минуту, когда он, надеясь встретить веселенькое и благосклонное приветствие, которого он ждал как глотка воды, остановился в испуге, как истукан, против столь знакомого и милого ему личика, которое приняло невиданное досель выражение! Настенька или не узнает его, или с трудом припоминает, что где-то и когда-то видела, или, наконец, это вовсе не она; глаза прищурились, губки вздернулись – она взглянула вполоборота и сделала какое-то движение рукой, будто опасалась навязчивой близости своего прежнего друга; маменька улыбается на все это одобрительно и продолжает путь, приняв несколько в сторону от другого, не менее навязчивого прохожего, который забежал навстречу и, вспоминая, как его, бывало, кормили за чаем кренделями, присел на плитняк служить и сидит смирно, как надолба. Бедный Христиан стал в тупик и одурел окончательно: он не сумел надеть шляпы своей на голову, а простояв несколько минут неподвижно в таком положении, как захватил его врасплох ледяной взгляд Настеньки, ударил себя раза два пренеловко шляпой по голове, посмотрел на нее как на странную и непонятную для него вещь и наконец воротился домой. Ни к Волкову, никуда не хотел он идти, никого не хотел он видеть; Аршет ему надоедал, Сенька надоедал, Волков был несносен, и всему бы Сумбуру провалиться в тартарары и век не бывать в помине!
Новость о решительном падении Виольдамура, об угрызении совести, которая мучит его теперь и, вероятно, вскоре бросит на одр болезни, новость эта, с различной приправой, была в ходу целую неделю. Он был уже лишний человек в Сумбуре; в нем никто не нуждался, он был даже в тягость городу, и все удивлялись, зачем он приехал, зачем его сюда некстати принесло? Но в течении недели все разговоры об этом предмете приелись Сумбурцам; души этих мыслящих людей искали другой и новой пищи – словом, начинали поспрашивать друг у друга, нет ли новых новостей?- Есть они, есть, когда же, добрые Сумбурцы, вы проживали две недели сряду без новостей; тут надо бы пропасть со скуки. Да, с первой почтой после несчастного концерта привезены были в благостынный Сумбур новости важные, которые в одну минуту вытеснили прежний пустой разговор о каком-то заезжем скоморохе. Бог с ним, чтобы не сказать хуже: теперь не до него!
Мы объяснили уже читателю, каким образом дворянство, съехавшись зимою на выборы, признало Степана Степановича достойнейшим дворянином во всей губернии и вследствие этого определило продлить благие дни существования его главою всего сумбурского дворянства, упомянули также, что частию причиной, а частию следствием этого обстоятельства были хозяйственные распоряжения Прибаутки, который выписал и вина и капельмейстера, и повара; сказали также, что во вторые кандидаты избран был нечаянно отставной корнет, человек весьма угодливый, который уже привык служить средством для чужой цели, а сам не любил ничего выдумывать: это его обременяло. Между тем, однако же, выбор этот многим казался очень смешным.
И вот какое известие привезла субботняя почта в Сумбур: утвержден предводителем дворянства не Степан Степанович, а жертвовавший собою для общего блага. Многие любопытствовали узнать, что же де теперь станет делать Степан Степанович?
А вот что: если бы у него были волоса на темени, он бы их, я полагаю, выдрал, теперь же он ограничился тем, что нахлопал и нашлепал лысину свою ладонью докрасна. Человек этот по какой-то внутренней побудке в изъявлении печали, горя, отчаяния следовал всегда примеру большей части диких островитян, вымещающих все это кровавым знаком на теле своем. Потеряв сына, Прибаутка исцарапал щеки свои до крови: так скорбел он о потере; когда у него сгорел овин и несколько кладей хлеба, то он искалечил было себя, ударившись головою в стену; к счастию, однако же, он дал
Итак, Прибаутка нахлопал лысину свою и, убедившись, что горю пособить на этот раз нельзя, решился уничтожить немедленно все роскошные затеи свои, в которых не видел теперь ни малейшей пользы. Он будет отныне жить тихо, уединенно, в семейном кругу, середи сельских занятий, и уверял, что теперь только почувствовал вполне, сколько он ненавидит
Харитона Емельяновича Волкова как громом оглушило; побыл на месте без году неделю – и ни с того, ни с сего в отставку. Что он скажет старику своему? 'А всему виноват Виольдамур,- подумал Харитон,- его несчастный концерт все перевернул вверх дном, и я со Степаном Степановичем повздорил. Вот каковы ныне приятели-друзья, за которых не щадишь себя, жертвуешь собой… они же тебя и губят! Кто бы мог подумать, что Виольдамур будет причиною моего бедствия!!'
Между тем все это происходило в городе, Христиан сидел в стенах своих, ничего не знал и знать не хотел, и не был в состоянии сообразить что-нибудь или подумать. У него сердце щемило, как в лещедке; он сидел несколько дней выпучив глаза как безумный, и даже Семен догадался наконец, что 'видно-де барин нездоров'. 'А чем нездоров?' – спросил хозяйский кучер. – 'Господь его знает; видно сам собой, нутром нездоров, либо всем корпусом'.- 'А ты бы велел ему вот то и то сделать'.- 'А нешто польза будет?' – 'Как же, так вот рукой и сымет тебе; вот у соседа нашего',- и прочее.
