А Людмила Ивановна неожиданно для себя обнаружила, что в городке полно мужчин, взгляды которых – восхищенные или грязно-липкие – она теперь принимала со смутной радостью.
Постоянным читателем библиотеки был старший лейтенант милиции Кравцов, приходивший сюда каждую неделю, а то и чаще. Он явно стремился обратить на себя внимание статной библиотекарши, с невозмутимым видом восседавшей за конторкой. И если раньше на его попытки заговорить с ней Мила отвечала односложно или вовсе отмалчивалась, то сейчас, к радости офицера, охотно вступала с ним в разговоры.
– Ищете все своего беглеца? – поинтересовалась она. – Ну, который из тюрьмы сбежал…
– Ищем и найдем, – твердым голосом отвечал Кравцов, налегая могучей грудью на конторку. – Чую я, что он пока где-то в городе прячется. В самом, можно сказать, невинном месте. Может, даже в вашем доме…
– Может, – с улыбкой кивала Людмила Ивановна. – И что?
– Не век же ему прятаться – найдем.
– Вы опять Пушкина берете? Стихи любите?
– Я все подряд у него читаю, – говорил Кравцов. – Я честный человек, Людмила Ивановна. И неженатый. А пока неженатый, можно и стишками побаловаться.
– Откуда у вас этот шрам? – спросила вдруг она, когда он взял со стойки очередной том Пушкина.
– Глаз у вас! – восхитился Кравцов. – Это меня в детстве паук укусил. Я его сдуру в руку, а он меня – цап! Рука раздулась, как валенок. Фельдшер с перепугу опухоль и разрезал, но ничего не нашел, а потом все само собой прошло.
– Не он, а она, – сказала Мила. – Вас укусила самка паука-крестовика. Она крупнее самца, на спине у нее такими белыми точечками крест выложен. После соития с самцом она его кусает, а потом съедает.
– Соития… а! – сообразил Кравцов. – Ну и ну! Вот они вы какие, женщины, а? Кому еще такое в голову придет… надо же!
В ответ Людмила лишь безмятежно улыбнулась.
В конце июля Мила отправилась пропалывать картошку, но через полчаса ее скрутило, и она еле добралась до дома. Болело в низу живота. На следующий же день она отправилась ко врачу, который и сказал ей, что она беременна.
– И что теперь? – спросил слегка огорошенный новостью Михаил. – Мне уезжать?
– Ребенку нельзя без отца, – сказала Людмила. – И ты слово дал.
– Слово-то – из книжки! – рассердился Михаил. – А в ней много чего написано. Я тут, кстати, хорошенько почитал про всех этих парней… галаадитян и ефремлян и других… Та бойня у моста через Иордан – это все так, вроде как подрались две шайки пастухов и разбежались. А на самом деле ефремляне были самым важным народом в Израиле, во всем тон задавали вместе с царем своим Иеровоамом. С ним они и в ассирийский плен пошли, только там и сгинули. А Иеффай твой вообще нет никто и звать никак. Шестерка, хоть и ходил в судьях. Умер в одиночестве, и никто даже не знал, где он похоронен. Так-то, Людмила Ивановна! Историю надо досказывать до конца и целиком. К нам поп по субботам в тюрягу приходил, так тот все про Христа да про подвиги его, то да се. А я внимательно прочитал книжку, которую он нам оставил, и говорю: «Что ж вы, батюшка, то да се, а главного не говорите? Ведь Христос-то ваш был евреем. А?» Поп залопотал что-то, братва понасупилась, но некоторые из наших призадумались. Не надо по кусочкам, надо все выкладывать…
– Ты слово дал, – повторила Мила.
– Дал…
Той ночью она постелила Михаилу внизу, в комнате с телевизором, на узком покатом диване, на котором спать можно было, только если двумя руками за жесткий подголовный валик держаться. Ружье, завернутое в простыню, она взяла с собой – Михаил не обратил на это внимания: думал, пил водку стакан за стаканом. Потом он попытался уснуть на покатом диване, но – не спалось.
Прежде чем лечь, Людмила Ивановна выбрала из сундучка два патрона потяжелее и зарядила ружье.
Ей тоже не спалось. Разговор с озлобившимся вдруг Михаилом словно повернул алмазную ось мира, и женщина почувствовала себя в пространстве, где даже воздух напоен угрозой.
Стемнело.
Ей было хорошо слышно, как ворочался и ходил в кухню Михаил. Скрипнул дверцей шкафа. Одевается, спокойно отметила Людмила Ивановна. «Пусть бы он сбежал сегодня, – думала она. – Деньги из укладки он еще позавчера взял – на билет хватит». Но когда он затих, она вдруг поняла: просто так он не уйдет.
Заслышав его осторожные шаги, она взяла ружье и приподнялась на локте, нацелив стволы на дверь. И когда Михаил – в синем костюме и с топором – возник на пороге, она выстрелила из обоих стволов. Две разрывные пули, круша все на своем пути, пробили сильное мужское тело и отбросили его к стене. Он сполз на пол, не выпуская из рук топора. Рядом упала велюровая шляпа – синяя, в тон костюму.
Она вылезла из-под одеяла и, перешагнув через мертвые мужские ноги, спустилась в кухню, где на полочке давно без дела стоял телефон.
Не прошло и пятнадцати минут, как к дому подъехали милицейские машины и мотоциклы.
– С вами все в порядке, Людмила Ивановна? – кинулся к хозяйке старший лейтенант Кравцов. – Он вас не поранил, нет?
Она мотнула головой.
– Наповал! – крикнул сверху мужской голос. – Вы жаканами, что ли, стреляли? У него вся спина…
– Да заткнись ты там! – крикнул Кравцов. – Оформляйте скорее да тащите в машину! Вам, может, доктора позвать, Людмила Ивановна?
– Не надо доктора, – прошептала она. – Я вот только водички выпью…
Кравцов бросился к графину с водой.
– Мы у ворот оставим своих людей. – Он поднес ей стакан. – А вы бы пока прилегли. Утром и поговорим… протокол, то да се… Долго он у вас пробыл-то? День? Два? Ну, слава богу, все позади. – Он взял у нее из ее рук стакан и поставил вверх дном на вязаную салфетку. – Дождетесь? Впрочем, конечно! А сейчас прилягте… и ждите нас… ага? Слово даю: больше ничего не случится. Он что-нибудь говорил?
– Говорил, – сказала она. – Шибболет.
– Не понял… – Кравцов почесал нос.
– И я не поняла. Наверное, он и сам не понимал, что это такое на самом деле…
У кошки девять смертей
Даже распоследняя кривая сучка с Семерки знала, что Машенька Фурялинна-Фляйсс кончит жизнь самоубийством, как ее предки, родители и даже петух-красавец, в минуту безумия бросившийся под колеса машины с таким «ку-ка-ре-ку», что у водителя тотчас случился инфаркт.
Какой-то ее то ли финский, то ли немецкий предок состоял в переписке с великим писателем Достоевским, который, убеждая корреспондента в пагубности самоубийства, написал ему: «Если убеждение в бессмертии так необходимо для бытия человеческого, то, стало быть, оно и есть нормальное состояние человечества, а коли так, то и самое бессмертие души человеческой существует несомненно». Вставив это письмо в рамочку и глядя на бесценный автограф, как в зеркало, предок аккуратно перерезал себе горло бритвой.
Прадед ее с математической точностью вычислил, сколько вреда он причиняет природе и людям, топча землю, убивая жуков, поедая мясо животных и мякоть растений, выдыхая отравленный воздух, передавая любимой при поцелуе сотни тысяч микробов, заставляя ее же надрываться при родах, тратя
