дура! Да погоди ты… Не горячись, Яша!»
Я вдруг понял, что жизнь моя кончилась. Все остальное и будет и стало моей смертью… или как? Не знаю. Но то, что я называл своей жизнью, тогда кончилось. Понимаешь?
Племянник кивнул.
– Нет, не понимаешь. Это было все. Прожитая и завершенная жизнь. Раз и навсегда. То есть можно жить потом сколько живется, сколько влезет в это тело, но жизнь – жизнь! – вся кончена, прожита. Поэтому я никуда отсюда и не уеду, Илья, – неожиданно завершил он. – Никуда.
Молодой человек отер пот со лба. Он еще не решил, что скажет матери, а главное – как он все это ей скажет.
– Тридцать лет я живу только той – той! – жизнью, и другой у меня нет, и она здесь. Пока я живу, она есть, и только потому я и живу…
– Она?
– Ну да. Рита. Рита Шмидт. Мне остается только вспоминать. Моя жизнь – это полужизнь-полупамять. И все больше память, чем жизнь, пока не останется только память. Это и есть я. Но только – здесь. И нигде больше. И никогда больше – и это-то самое горькое. Я не путаю судьбу с привычкой, нет. Просто ничего уже не могу с собой сделать. И не хочу. Стареющий, да нет, старый уже еврей, не знающий ни слова по- еврейски, этакий Кто Угодно, и девочка, немка, не знавшая ни слова по-немецки, – вот тут, на сраной этой земле обетованной, без которой ни жизни, ни памяти… Куда ж я уеду? Понимаешь? Нет?
– Маме трудно будет понять эту правду…
– А никакой другой нету. Впрочем, ее и вовсе нету. Это разве правда? Правда то, что мы пошли к Марфе и пришли туда, в тот холодный дом, дверь распахнута, другая настежь, вошли в полутемную комнату, да, конечно, Марфа была там, и Рита была там, Марфа сидела на кровати, подвернув под себя свою толстую коровью ногу, и сонно смотрела на лицо девочки, навсегда успокоившейся у нее на коленях… вытянулась на постели, рука свесилась до пола, в руке судорожно сжат пучок овсяной соломы… это правда? Правда?! – закричал вдруг он, захлебываясь слезами. – Но какой же тогда язык нужен, чтобы поведать эту правду – и не умереть? Какой? Небесный? Земной? Живой? Мертвый? Прекрасный, как музыка? Или такой же ужасающий, как музыка?..
Красная столовая
Огромный босой старик в рыжей шинели до пят, с заплатанным солдатским мешком за плечами пересек двор, отделенный от дороги рядком сросшихся между собой ясеней и грабов, за которыми рыбьей чешуей поблескивала Лава, и спустился по стертым кирпичным ступеням в Красную столовую. Навстречу ему пахнуло пивной кислятиной и вечной котлетой. В маленьком зальчике со сводчатым потолком было жарко от топившейся березой круглой железной печки, на которую натыкался всяк входивший. Старик занял столик в углу, под окном. Подняв воротник шинели и откинувшись на спинку скрипучего стула, он со стоном вытянул ноги, стукнув о пол твердыми голыми пятками.
Дремавшая за стойкой Феня, над головой которой красовалась жалобная книга с портретом Акакия Хоравы в роли Скандербега на обложке, приоткрыла глаза и бесстрастно проговорила:
– Сегодня суббота.
– Значит, завтра будет воскресенье, – откликнулся старик.
Привычно вытерев руки о клеенчатый фартук, Феня с глубоким вздохом поднялась и ушаркала за занавеску, отделявшую зальчик от кухни. Через минуту она вернулась с тарелкой и двумя кружками пива.
Старик вежливо отпил из кружки.
Феня возвышалась над ним всем своим бюстом, из-за которого старику не было видно ее лица.
Посетитель молчал.
С протяжным сырым вздохом Феня вернулась за стойку и, прежде чем вновь смежить веки, сказала:
– В субботу еще живут, а в воскресенье уже воскресают. Чудно…
Ответа она не дождалась: посетитель спал.
Не проснулся он ни через час, когда в уже прокуренном зале Колька Урблюд под одобрительные возгласы собутыльников растянул гармошечьи меха и запел: «Жил один скрипач, молод и горяч, радостный, порывистый, как ветер…», ни через два часа, когда явился молчаливый высокомерный пастух Сугибин в широком брезентовом плаще, ни в полночь, когда Фене наконец удалось выгнать метлой последнего клиента, норовившего выйти в окно.
Женщина села за столик напротив спящего, не торопясь поужинала холодной картошкой с селедкой, выпила маленький стаканчик водки «для цвету» и только после этого растолкала старика.
– Я вижу, тебе тут понравилось, – неодобрительно заметила она.
– Хорошо тут у вас жить. – Старик достал из заплатанного мешка грубые башмаки, надел и потопал ногами. – Как перед смертью.
Субботними вечерами в Красной столовой собирались лучшие в городке брехуны, краснобаи, болтуны, врали и бесстыднейшие лжецы, которые под Урблюдову гармошку, водку и вечную котлету рассказывали необыкновенно правдивые истории, хвастались, спорили и пережевывали свежие слухи и сплетни.
Именно здесь старик, устроившийся дворником и получивший служебную комнатку на Семерке, обрел прозвище В Шинели, и никому уже не было дела до его настоящего имени и его прошлого.
В тот день, когда это случилось, в реке выловили одиннадцатилетнюю дочку Васи Строкотова, а жена Мишки Чер Сена разродилась девятым черсененком.
– Она у тебя не сидит сложа ноги, – одобрительно сказал дед Муханов, пережевывая котлету и не вынимая при этом изо рта самокрутку. – А правда, что ее задушили?
Участковый Леша Леонтьев допил пиво и только после этого ответил:
– Правда. Руками.
И все уставились на пастуха Сугибина, который задумчиво покуривал в углу, не обращая внимания ни на дремавшего напротив В Шинели, ни на Феню, с грохотом собиравшую со стола посуду.
По субботам через городок гнали большое совхозное стадо. Тысячеголовое черно-белое коровье море захлестывало улицы, верховые пастухи вставали в стременах, щелкали бичами и дико кричали, заходившиеся лаем собаки бросались на отставших телят, с визгом уворачиваясь от бычьих рогов, мальчишки на заборах и деревьях весело свистели и орали. Не успевала осесть красная пыль, как на улицы высыпали огородники с ведрами и совками, чтобы собрать навоз, оброненный прошедшим стадом. Старший над пастухами желтоглазый молчун Сугибин привязывал своего каурого конягу к ржавому поручню, тянувшемуся вдоль стены, и, вздернув подбородок, ногой открывал дверь в Красную столовую. Феня знала, что после кружки водки он тотчас залпом выпьет кружку пива, выкурит папироску и так же молча, ни на кого не глядя, покинет зал, взлетит в седло – и ускачет за стадом. Ни «здравствуйте», ни «до свиданья». Все Фенины попытки разговорить пастуха наталкивались на такое презрительное молчание, что об него можно было разбить лоб.
Дочку Васи Строкотова обнаружили на старом фабричном сенокосе, в камышах. Поблизости несколько дней паслось совхозное стадо.
– Эй, тебя касается! – раздраженно крикнул младший Разводов. – На твоих глазах ребенка задушили, идол!
Сугибин глубоко затянулся, выпустил дым и стряхнул пепел в тарелку.
Мужики начали подниматься со своих мест, грохоча стульями и посудой.
– То телята наши пропадают, то дети! – с привизгом проговорил Витька Фашист, маленький и злой мужичонка. – А потом поди дознайся!
– Вот и дознаемся, – с угрозой подхватил старший Разводов. – Вот он сейчас и ответит…
Пастух оказался в плотном кольце разгоряченных водкой мужчин, у которых явно чесались руки посчитаться с ним за старое (поговаривали, что Сугибин ворует скот и продает литовцам-перекупщикам) и
