замечал.
Они спустились на несколько километров по течению, в полной темноте свернули в какую-то протоку. Мускус выключил мотор и взялся за длинный шест. Лодка шла почти бесшумно. Вокруг из воды торчали какие-то столбы, но Настенька не знала, что это такое.
Редкие облака разошлись, и полная синяя луна осветила затопленный лес.
– Пригнись, – шепотом приказал Мускус. – А то еще ветку башкой заденешь.
– Долго еще? – тоже шепотом спросила Настенька, дрожа больше от возбуждения, чем от холода. – Как красиво…
Лодка причалила к песчаному холму.
Мускус сел рядом с женщиной и закурил.
– Скоро, – сказал он. – Почему ты с ним не разведешься, Настя?
– Не за тебя же мне выходить, – с тихим смехом ответила она. – Не обижайся, Виктор, но мы с тобой слишком уж не подходим друг другу…
Звезды на востоке стали медленно блекнуть, а небо из глубоко синего превращалось в палево-серое. Вскоре над горизонтом прочертилась бледно-розовая полоса. И тихий, невыразительный и вместе с тем невыразимо прекрасный свет стал заливать дальние колки, сизые ивняки и темную воду, и Настенька, сама не понимая – почему, вдруг прижалась к Мускусу и заплакала: так все было хорошо вокруг и так безнадежно – в жизни.
Поднялось солнце.
– Вот тебе и чудо, разве нет? – сказал Мускус. – А я, знаешь, привык своего добиваться.
– Это похвально, – всхлипнула женщина. – А вот мне никто никогда в любви не признавался. Смешно, да? Да у нас в городке и слова-то этого стесняются…
Мускус промолчал.
Дома Мускус извлек из чулана коробку с револьвером, который его отец выкопал на огороде (когда-то в этих местах было жестокое сражение, после войны саперы еще годами разминировали поля и леса, а местные жители под шумок норовили разжиться кто тротилом – рыбу глушить, а кто и оружием – неизвестно для чего). Много лет револьвер бездельно пролежал в коробке, завернутый в промасленную тряпицу, и всякий раз мать, если вдруг вспоминала об оружии, просила Мускуса выбросить наган в помойку либо же сдать в милицию.
Он проверил барабан, ствол и спусковой механизм, зарядил револьвер одним патроном и отправился в гости к Настеньке и ее мужу.
– Ты, скотина безрогая, – с порога начал он, – или ты даешь ей развод, или я тебя дуэлирую. Понял?
Мужчина за столом скривился.
– Развода она не просила и не попросит, а дуэлировать ты меня, рванина, разве что из жопной дырки сможешь.
Мускус вынул из кармана револьвер.
– Не надо, Виктор, – заплакала Настенька. – Мне нельзя волноваться: у меня будет ребенок.
– От меня, – сказал Мускус.
– Неважно! – взвился муж. – Пшел вон, сиволапый!
Мускус нахмурился.
– В барабане один патрон, – сказал он. – Про русскую рулетку слыхал? Предлагаю.
– Миша! – закричала Настенька. – Я все равно никого, кроме ребенка, не люблю. Не делайте этого!
– Пшла вон! – велел муж, и Настенька убежала наверх. – Я первый, потому что это ты мою жену с панталыку сбил.
Они вышли из дому и остановились в тени.
Михаил крутанул барабан и, глядя побелевшими от бешенства глазами на Мускуса, нажал спусковой крючок. Раздался сухой щелчок.
– Не повезло тебе, – съязвил Мускус. – А вот мне всегда везло. И сейчас – тьфу, нечистая сила! – повезет.
Он с улыбкой уткнул ствол в висок – грохнул выстрел. Мускус упал.
– Шума, конечно, не оберешься, но все вышло по-моему! – торопливо проговорил Михаил, взбегая на крыльцо, где поджидала его Настенька. – Хочешь – сходи за дом, убедись: моя взяла.
– Считать не умеешь, – сухо ответила Настенька. – Взяла – моя. Подвинься.
И ушла с чемоданчиком в руках вон со двора.
Она поселилась у матери в крошечной комнатушке под крышей, родила мальчика, которого назвала Виктором.
Принимавший роды врач хлопнул малыша по попе.
– Хорошо кричит! А пахнет! – Доктор аж зажмурился. – Ну чистый мускус! Просто зверский.
А через три или четыре дня Настенька получила телеграмму от Мускуса (нарочно задержанную – по уговору – его дружком, начальником почты), в которой значилось: «Ja tebia lublu». Он постеснялся писать русскими буквами слова, которые в городке никто не произносил вслух.
Голубка
Взгляд девочки заставил фотографа выпростать голову из-под накидки и внимательно посмотреть на десятилетнего ребенка, спокойно сидевшего между отцом и матерью. Она была очень красива – ни в мать, ни в отца. Но никому и в голову не пришло бы заподозрить Валентину Ивановну Голубеву в супружеской измене. Илья Ильич, служивший начальником железнодорожной станции, с извиняющейся улыбкой рассказывал о прабабушке, которая из-за своей нечеловеческой красоты так никогда и не вышла замуж: все, кто в нее влюблялся, гибли на дуэлях, пускали пулю в лоб или умирали от яда. Чтобы избавиться от проклятия красоты, прабабушка плеснула себе в лицо кислотой, но стала от этого еще краше и желаннее. На смертном одре она оказалась наедине со своим непорочным сердцем – чистым, как кубик льда.
– Что-то не так? – спросил Голубев одними губами, боясь пошевельнуться.
Пожав плечами, мастер вернулся под накидку. «Наверное, она просто хочет писать, – подумал он. – Или какать». И нажал спуск.
Голубевы жили в домике окнами на пакгаузы и здание вокзала, рядом с которым над старыми каштанами возвышалась водонапорная башня красного кирпича с ржавым флюгером на куполе. Когда мимо проходили поезда, в буфете на стеклянной полке начинала дребезжать одна и та же рюмка. Валентина Ивановна все собиралась приклеить к донышку рюмки бумажку, да руки как-то не доходили. С утра до вечера она хлопотала по дому, готовила, стирала, протирала и, когда уж очень уставала, говорила обычно с вялой усмешкой: «Меня и похоронят, наверное, в фартуке».
Илья Ильич не любил свою службу. Не любил лязг железнодорожных составов, ночные вызовы, ругань с клиентами, скандалившими из-за простойных штрафов, не любил и фразу, которую его подчиненные считали его любимой: «Железная дорога всегда права, даже если не права». Однако он скрывал ото всех эти чувства и делал это так успешно, что числился лучшим начальником станции на отделении, и это тоже его мучило.
По субботам он с дочерью Галей, Голубкой, отправлялся в библиотеку, и это был праздник для обоих. Неблизкий путь до старого двухэтажного дома на площади, где над почтой и милицией размещалась городская библиотека, непременно нужно было проделать пешком – чтобы растянуть удовольствие. Особенно хорошо было зимой, промерзнув на мостах через Лаву, взлететь по деревянной лестнице на второй этаж и войти в жарко натопленную комнату с конторкой, за которой сидел Мороз Морозыч,
