играли много свадеб, — так что ему пришлось закрыть свое дело и снова уехать. В слухе этом не было ни слова правды, а распространял его Штрёснер, фотограф из Траункирхена. Штрёснер недавно сообщил нам, что его коллега покончил с собой, но каким способом — это, мол, неизвестно.

Если здешние газеты и пишут о выдающемся художнике родом из здешних мест, достигшем мировой славы, даже более того — мирового значения, они всегда именуют его художником определенного толка, причиняя ему тем самым в родных краях намного больший вред, чем если бы прямо написали, что по правде и на самом деле думают о художнике, которого ненавидят как никого другого и будут ненавидеть до скончания его и своих дней из-за того, что рожден он был в их стране и принадлежит к их поколению, создавшему так мало примечательного. Однажды он покинул их ради искусства и науки и с тех пор неутомимой творческой работой постоянно доказывает их ничтожество и свое величие, а этого они ему не прощают. В их глазах он — низменный отщепенец, и пишут здесь о нем лишь потому, что не могут иначе, ведь весь мир уже о нем пишет, но, что бы они ни писали, они толкают его, пожизненно ими преследуемого, в грязь. И не замечают, как таким образом сами еще глубже в эту грязь погружаются. Своей завистью и ненавистью они загнали моего друга в Австралию, в Ньюкасл, где он целиком отдался науке. Когда много лет назад, измученный тоской по родине, он известил меня, что хочет покинуть Ньюкасл и вернуться на родину, я ему тотчас телеграфировал, предостерегая от возвращения, и предупредил, что его родина на самом деле являет собой всю низость преисподней, где дух беспрерывно подвергается клеветническим нападкам, а искусство и науку уничтожают, и что возвращение будет для него гибельным. Он не последовал моему совету. Теперь он — смертельно больной человек, для которого сумасшедший лом «Штайнхоф» уже много лет служит постоянным и одновременно ужасным местом пребывания.