произносятся иначе чем перед твердыми, например, 'а' в словах 'спать' и 'спад' и 'о' в словах 'кровь' и 'кров'. Этот факт отсутствующий в других славянских языках и напоминающий 'сингармонизм 'в тюрских и угрофинских языках, несомненно, объясняется тем, что многие русские являются потомками угрофинов или тюрков.

Когда я сказал Надежде Давыдовне Надоел мне стиль корнейчуковский, Мне куда милей Корней Чуковский,

она разъяснила мне, что первоначально Чуковский носил фамилию своей матери Корнейчуков. Фамилия отца Чуковского была Левинсон, как рассказал мне Володя Рохлин, мать которого была племянницей отца Чуковского, Володя был удивительно похож на знаминитого писателя.

Зимние экзамены

В декабре 1942 г. Высшая Аттестационная Комиссия утвердила меня в ученой степени кандидата физико-математических наук.

В январе 1943 в институте состоялись экзамены, которые я принимал впервые в жизни. Заведующий кафедрой Моденов, задавал вопросы студентам в непривычной для них форме и ставил отметки 'неуд' почти всем. Я старался подражать более опытному - Моденову.

Разразился скандал и нас с Моденовым уволили из института, а кафедрой математики стал заведовать механик.

Когда я осознал, что произошло, я попросил принять меня обратно, меня приняли в институт на условиях почасовой оплаты, что было значительно меньше моей прежней зарплаты.

Впоследствии Моденов, вернувшись в Москву, и работая на Мехмате, нашел применение своим 'экзаминационным способностям', ставя 'неуды'почти всем евреям, которые пытались поступить на Мехмат. Из еврейских детей администрация формировала специальные группы, которые посылала на расправу к этому палачу.

Ашхабадские напасти

Кроме убийственной летней жары, другой ашхабадской напастью была 'пендинка' - язвочки от укусов комаров, которые могли обезобразить человека на всю жизнь.

В феврале 1943 г. в Ашхабаде несколько дней подряд шел дождь, что было чрезвычайной редкостью. Многие ашхабадские дома, построенные из необожженной глины 'поползли' и стали разваливаться. Погибло несколько человек.

Гораздо более опасными были землетрясения. На месте обширной площади перед республиканской библиотекой был православный собор, который обвалился во время землетрясения в 1928 г. Я уже упоминал. что находившиеся в этом районе города Ниса и Наса были разрушены землетрясениями.

Особенно трагическим было ашхабадское землетрясение 1948 г., которое почти полностью разрушило город. Те, которые пережили это землетрясение, называли его 'кровавым адом'. При этом землетрясении погиб А.П.Поцелуевской, который учил меня персидскому языку, его жена и старший сын.

'Седлай коня, взнуздай коня'

Я был знаком с редактором газеты 'Совет Туркменистаны' Мэ'ти Косаевым. Он знал, что я пишу стихи, и попросил меня перевести с туркменского стихотворение местного поэта для сборника, который Косаев готовил к печати. Он дал мне подстрочный перевод. Я перевел это стихотворение под названием 'Туркменистан милый мой' и оно было напечатано в сборнике. К сожалению сборник у меня не сохранился, помню только первые слова: 'Седлай коня, взнуздай коня!'.

'Души моей тоска'

Приведу еще одно стихотворение написанное мной в Ашхабаде.

Под московским небом светлокрасным

Разговор бесцельный мы вели.

Были губы ваши так прекрасны,

А слова обидные так злы.

Дождик лил, холодный и противный,

По асфальту мокрому скользя.

Оглядев знакомую картину,

Понял я, что дальше так нельзя.

Из-за туч еще грозились беды,

Мир привычный таял на глазах.

Я сказал тогда себе: уеду

И накинул на плечи рюкзак.

Я уеду, чтобы вас не видеть,

Я уеду, чтобы вас забыть,

Чтоб любовь гремящей далью выбить,

Чтобы чувство временем забить.

Я пройду под небом Туркестана,

Я пройду по знойному песку,

И под солнцем, жгущим неустанно,

Я сожгу души моей тоску.

И, быть может, отразившись в Вахше,

Встретив эхо Гималайских гор,

Я забуду очи злые ваши,

Ваших губ презрительный укор.

И в стране огромной и просторной,

где леса и люди так редки,

Вспоминаю вечер этот вздорный

На углу асфальтовой реки.

Вспоминаю я не спор бесцельный

И не ваши гордые уста

Вспоминаю улиц строй бесценный

И трезвон трамваев по мостам.

Понял я, но слишком только поздно,

Что важнее девушки одной

Город, где впервые жизнь я познал,

Незабвенный город мой родной.

Плавал я в холодных здешних реках,

На языках странных говорил,

Угощал Восток меня чуреком

И вино некрепкое дарил.

Но в ветвях тропического сада

И в просторах выжженной земли

Вижу все высокие фасады,

Площадей гремящие углы.

Если еду на верблюде важном,

Об одном я думаю с тоской:

Так троллейбус новый двухэтажный

Вез меня по улице Тверской.

А когда в недвижный жар полдневный

Крик осла терзает здесь базар,

Вспоминаю снова север нервный,

И такси московских тормоза.

Верю я, мечта моя свершится,

Верю я, не вечен мой полон.

Я вернусь в любимую столицу

Под родной гремучий небосклон.