ни нанимай расторопных управляющих, а хозяйский глаз – самый надежный.

Только вот стала его Любушка в огромном доме скучать-кручиниться. А потом и вовсе сказала глупость:

– Страшно мне по ночам, Николаша… Как будто кто входит, а двери закрыты. Кажется, камин в малой столовой шипит-разгорается, а огня нету…

Игумнов ее только по холеной щечке потрепал:

– Молитву на ночь почитай, и заснешь спокойно! Только в следующий приезд в Москву Игумнов и не такое услышал.

Любушка заявила:

– Кажись, в дом твой приятель архитектор по ночам заходит… Я его и на лестнице, и в коридоре видала…

– Что за чушь! – взбеленился купец. – Поздеев помер! Как он может приходить?!

– Откуда ж мне знать… Может, он теперича призрак, – вздохнула со страхом Любушка. – Кто ж проверит?..

Игумнов почесал затылок:

– Это тебе со скуки и безделья мерещится. Ты зови знакомых в гости, сама чаще выезжай.

Любушка и стала по гостям разъезжать, днем по бульварам, а вечером по театрам ходить. Знакомые у нее появились, поклонники. Красавица и раньше к военным неравнодушна была, а тут, разодетая да в брильянтах, – отчего себя не показать, не утешить? Николаша ведь не каждую неделю приезжает. А утешения хочется. Тем более что по ночам одной спать так страшно! Архитектор-то хоть и покойный, а ходит по дому…

Словом, в один далеко не прекрасный день приехал Игумнов без предварительной весточки. Вошел в спальню к Любушке, а там его дама сердца с каким-то корнетом милуется. Схватил осерчавший купец корнета да и выбросил на улицу. Только мундир его вслед и выкинул. Повернулся к Любушке. Красавица в ужасе на него глядит, свое белое платье оправляет.

В сердцах схватил Игумнов изменницу да и бросил на стену. А там – кусок лепнины, как раз той, что из основной сметы выбивалась и которую купец велел архитектору из собственных денег оплатить. Красавица на него затылком наткнулась да и сползла по стене замертво. Отомстил-таки архитектор!..

У Игумнова ум помутился. Что теперь делать?! Куда тело девать?! Знакомых мазуриков, чтоб помогли выпутаться, в Москве нет. Надо самому выкручиваться.

Подумал купец и решил – надо всем сказать, что танцовщица, уличенная в измене, ушла восвояси. Куда – ему не ведомо. Да и искать он не станет! Может, неверная обратно на сцену провинциального театришка вернуться вздумала? Может, у нее там хахаль оставленный есть? Негоже приличному купцу Игумнову о том разузнавать! Зато лепнину на стене надо подреставрировать – вон половина обвалилась.

Словом, спрятал купец убитую полюбовницу под кровать и велел назавтра принести материалы для строительных работ. Сам стену вскрыл, замуровал в нее тело танцовщицы, а потом приказал новую лепнину по стене пустить.

Вот только жить в доме стало невмоготу. Слуги и те поувольнялись. Жаловались, что по ночам то кто-то по коридору ходит, дверями скрипит, а то и вовсе из спальни сбежавшей полюбовницы хозяина стоны жуткие слышатся. Экономка так вообще призрак видела – девушка в белом платье, точь-в-точь сбежавшая Любка-танцорка.

Опустел дом. Сам Игумнов перестал в Москву наезжать. Нет сил даже на крыльцо взойти! Продать бы проклятую домину! Так ведь невозможно: а ну, кто, купив, найдет замурованное тело?! Тогда суд, каторга. Убийство же…

Так и маялся купец. И все чаще вспоминал роковое проклятие архитектора: никто не будет по- настоящему жить в доме! И точно – разве это жизнь, когда приезжаешь раз в месяц, а то и в полгода?..

Но однажды Михаил Карзинкин, совладелец Товарищества большой ярославской мануфактуры, упрекнул Игумнова:

– Большой домище в Москве имеете, батенька, а празднеств там не устраиваете!

Шел уже 1901 год – новый век начался. Со времени самоубийства архитектора прошло уже восемь лет, со смерти замурованной Любы – пять. Игумнов и подумал, может, кануло уже все в прошлое и пора открывать дом заново?

Нанял слуг, привели они все в порядок. Прикупил купец новую мебель и посуду. Решил устроить грандиозный бал. А чтобы утереть всем нос да показать собственное богатство невиданное, приказал Игумнов выложить полы в огромной парадной зале золотыми царскими монетами. Пусть гости истинно ахнут – по золоту ведь пойдут!

Но оказалось, что не просто по золоту. На монетах-то профиль императора Николая II отчеканен. Выходит, гости прямо по царскому лику ходили. Это же оскорбление императорской персоны – государственное преступление! Кто-то из гостей-завистников и донес в Петербург.

А там у императорских советников, знамо, ума палата. Вернее, палаты-то были – ума не хватало. Вот и посоветовали они Николаю II примерно наказать зарвавшегося купчину. Император-то всех советников слушался, несмотря на то что сам – государь, самому бы решать. Вот и тут послушался – повелел купцу Николаю Игумнову покинуть Москву навсегда, без права въезда в обе столицы. Хуже того – сослал купца в даль несусветную – в Абхазию. Там, между прочим, Николай Васильевич Игумнов и умер в 1924 году, уже при советской власти. В Абхазии его сейчас поминают настоящим добрым словом, ведь он там развел цитрусовые сады, начал промышленный сбор урожая. Потом наладил там рыболовный промысел на местной реке и построил первый в крае консервный завод. Осушил много болотных земель. Наладил разведение табака. Словом, сколько доброго сделал опальный купец – и не припомнить. Чисто государственный муж, настоящий патриот! После революции родственники звали его эмигрировать во Францию. Но он остался. Вот только в Москву в свой уже ставший легендарным дом Игумнов не вернулся.

Белая роза дышала на тонком стебле.

Девушка вензель чертила на зимнем стекле.

Вечер настал, и земное утешилось сном.

Девушка плакала ночью в тиши, – но о ком?

Валерий Брюсов.

Девушка вензель чертила…

Ну а история с золотыми монетами тоже не прошла даром. После того как советская власть реквизировала дом Игумнова, там открыли отделение Гознака – фабрики, изготовлявшей деньги. В комнатах, предназначенных для прислуги, поселилось несколько бездетных фабричных семей. Ну а в парадных залах решено было открыть клуб самодеятельности, где как раз и предполагалось веселиться и танцевать. Ну точно – бал и монеты, преображенные в мистическом кривом зеркале!

Днем дом обычно пустовал. Семейные жильцы уходили на работу. Клуб, понятно, днем был закрыт. Здание оживало только к ночи. Правда, жильцы, вернувшись с работы, чувствовали себя не слишком уютно. Их беспокоили то странные стуки, то крики, то шорохи. Казалось, кто-то ходит по коридорам, передвигает столы, стулья, а однажды из одного угла в другой с грохотом переехал тяжеленный комод красного дерева. Так что жильцы Гознака только и мечтали, как бы поскорее съехать из странного, пугающего их дома.

А вот в парадных залах поначалу пошла развеселая вечерняя жизнь. Девчонки в красных косынках и ребята в широченных революционных штанах грызли семечки, плясали под гармошку, выпивали, ругались. Потом, разгоряченные, дрались. Потом, конечно, мирились. Сообща горланили страстные городские припевки и матерные частушки. На этом развлечения заканчивались. Да и к полуночи все чувствовали себя не в своей тарелке, нервничали. Девчата боязливо косились на темные углы огромного здания. Ребята хорохорились перед девчонками, но долго не выдерживали и, подхватив подруг, исчезали из неприветливого «дома культуры».

А вот тем, кто проживал в бывших комнатах прислуги, приходилось гораздо хуже. Они же не могли уйти! С полуночи до 4 часов по всему дому скрипели стены, в коридорах и комнатах гасли свечи, сколько ни зажигай. В темноте дом угрожающе гудел, словно хотел выжить непрошеных жильцов. Но страшнее всего было тем, кто в коридорах или на лестнице встречал девушку в белом. Она бормотала что-то неразборчиво, показывая рукой на стену, надсадно плакала и… растворялась в воздухе. У очевидцев появления этого