путь творчества лежит от образа к ряду. Ставить для поэта образ во главу угла — значит впадать в колею регресса, идти не вперед, а назад. Ряд же есть начало космоса. Мы не образоносцы, но рядотворцы.

Но разве мы пренебрегаем словами или все они для нас одинаковы? Одни слова мертвы, в других чуточку мигает жизнь и только изредка попадаются краснощекие слова. Мы любим ядреные слова и оживляем слова мертвые. Но воскрешение слова не в раскрытии первичного образа его, но, скорее, в ловком подборе префиксов и суффиксов. Кроме того, нас интересуют личины слов, нас привлекают слова, как оборотни, как маскарад.

Слово убегает от своего первоначального смысла, отрывается, надевает личину. Но слово, как личина, полнее всего оживает в ряду слов. И чем искуснее ряды, тем выразительней слова. Ряды расцвечают слова, заостряют их, упружат, разнообразят. Творческая воля креатора заставляет слова в ряду бывать по иному. Слова в ряду — это форма, меняющая объем и содержание, тут одно и то же слово попадает на разные полки. В ряду слова играют конкретным, как мячами. Творчество словесных рядов — это преображение и воскрешение слов.

Кроме того, мы беременны новыми словами. Так, мы предчувствуем междометие встающего из гроба человека. Нас ждут миллионы междометий на Марсе и на других планетах. Мы думаем, что из биокосмических междометий (в широком смысле) родится биокосмический язык, общий всей земле, всему космосу. (Это, конечно, не эсперанто, последний — пустая затея, даже язык дикарей неизмеримо выше эсперанто, потому что органичен.) Для нас крайне важны и выразительные свойства глагола. Разве мы, подобно футуристам, можем ограничиться только неопределенным наклонением? Мы слишком определенны и актуальны, и нам слишком мало даже четверки наклонений. Десятки и сотни наклонений! Нам необходимо наклонение космоса и наклонение бессмертия!

Наш стиль начинается рядом. Ряд — это прямая или кривая, вычерчиваемая ходом творческого духа. Но ряд еще не метр. Метр — это внешняя схема, биокосмический дух вообще не укладывается в нее. Биокосмический дух вычерчивает иную схему. Как поэты мы имеем в виду ряды, построенные на биокосмическом ритме, который телеологичен, на жесте, на интонации, на мимике, на весе, на темпе и на температуре. Мы враги всякой данной стабилизации в языке. Нам нужен новый синтаксис, построенный на параллельности, пересечении, параболичности биокосмических рядов. Нам нужны предложения, творимые по принципам геометрии. Ведь грамматика только неудавшаяся математика. Мы решили быть Лобачевским в грамматики.

Мы рядотворцы, но ряды для нас только живые клетки для творимых организмов. Художественный организм — наша крайняя цель. Он не есть только агрегат рядов, но живое целое, в котором одни части кооперируют с другими. Слово в ряду, помимо своего содержания и содержания, обусловленного местом в ряду, в художественном организме оплодотворяется и расцветает более сложным — весом всего художественного организма. И все характерные признаки ряда в полной мере улавливаются, воспринимаются только в контексте, в художественном организме. Последний пульсирует и дышит, улыбается и хохочет, как совершеннейшая тварь. В нем наша высшая цель и глубокий смысл.

Смерть не устает, она ежесекундно вершит свое гнусное дело, казнит живущих. Поэт-биокосмист — это борец и певец в таборе восставших против смерти и против диктатуры пространства. О бессмертии и космическом полете, о воскрешении мертвых творит свои живые организмы поэт-биокосмист. И ему ли быть идолопоклонником, когда он должен разрушить все капища и алтари. Ему ли хлюпать в болоте мелких дел, отсиживать канцелярские часы или торговать побрякушками, когда он должен разворотить тупые мозги, чтоб посеять в них зерна биокосмизма. Ему ли быть спокойным и бродить с закрытыми глазами, когда даже пятки его должны быть вооружены телескопами. Ему ли хныкать и дремать в колее меланхолии, когда его зовет величайшее творчество, о котором не грезил еще ни один творец, ни одна самая горячая голова.

Мы, биокосмисты, неразлучны в нашем движении. Но мы, как соратники, сходимся прежде всего у великой цели.

Но у каждого из нас свой индивидуальный путь. В биокосмизме, как нигде, креатор может развернуть свои личные бездны. Так, лично я имею в виду, между прочим, перепечатку типов, прошедших сквозь тысячелетия (адаптация), в частности — типов зверья. Типы зверья выше типов человеческих. Ведь и божеству было превосходнее представать в образе зверином, а не человеческом. Бог, воплотившийся в зверя, выше бога вочеловечившегося, Апис больше Иисуса. Центральным в зверье, Саваофом, является Петух. Ведь недаром последними словами Сократа были слова о Петухе. Также велик и Конь, раскрытый мною в «Евангелии от Кобылы», которое выше Евангелия от Иоанна. Нет высшей похвалы для человека, как сравнить его с конем. Так в сказке «Еруслан Лазаревич» находим: «Ивашко — сивый конь». Свой сборник «Жеребец» (1919 г.) я посвящаю так:

Не менее велик интуитивный мудрец Пес:

Или — заплеванный, униженный и оскорбленный лик Свиньи:

Заметьте, тут прием двуколейности, что характерно для биокосмических организмов. А вот из поэмы (?) «Луна»: