Орлов спустился в небольшую балочку, где среди свежей и сырой ночи дохнуло на него неожиданным теплом, какие–то кусты цеплялись за его одежду, густая трава мешала идти. Он стал подниматься по пологой щеке оврага и сразу наткнулся на казаков. Они сидели в кружок, и кто–то теперь рассказывал негромким приглушенным голосом. Он вдруг замолчал и спокойно окрикнул Орлова:

— Кто идет?

— Свой, — дрогнувшим голосом ответил Орлов. — Офицер раненый.

— Садись к нам. Гостем будешь… Ночью все одно никого не найдешь. Садись… Вот огонька расстараемся, погреешься, кашу учиним, дадим тебе. Поди, голоден?

— Пить очень хочется.

Один из казаков подал Орлову немецкую флягу. Теплая, согревшаяся вода с водкой показалась Орлову противной, но он заставил себя сделать несколько глотков.

— Ложись, барин… Отдохни, покамест принесут нам огонька. Ить давно уже послали.

Казаки подстелили Орлову епанчу из черного козьего меха, другую епанчу, сложив, положили ему под голову и укрыли ему ноги.

— А как же вы сами–то, братцы, — сказал тронутый лаской казаков Орлов. — Ночь ведь холодная.

— Лежи, барин. Твое дело молодое.

— Мы что ж. Мы привычные… Не впервой…

— И ранетый к тому ж.

— Спасибо, родные.

— Не на чем.

Темным пологом простиралось над Орловым небо, где, редкие и мелкие, то появлялись, то исчезали звезды. Ветер шелестел в кустах. Стреноженные голодные лошади часто и мерно жевали траву. Иногда какая–нибудь приостановится, тяжко вздохнет, точно задумается о чем, постоит тихо и снова примется ворошить накошенную траву и то медленно, то проворно ее жевать, наполняя утробу.

Орлов под казачьими мягкими епанчами, пахнущими козьим мехом, согревался, и боль в ранах становилась тупее. Закрыв глаза, он бездумно слушал тихий разговор казаков.

— Никогда ему того генерала не поймать бы, да ить конь у него был авшарской породы, — сказал тот, кто рассказывал, когда Орлов подходил к костру.

— Какой? — спросил кто–то молодым ломающимся голосом.

— Ай не слыхал?.. При Петре, значит, то было… Наш покойный атаман Иван Матвеевич Краснощекое был совсем молодым казаком тады и в набегах за Кубань был ранен в левую ногу. Ну, старушки залечили его травами, как могли, а только хромать не хромает, а все на ту ногу улегать стал. Татары его и прозвали «аксак», что по–ихнему — хромой.

— Вот оно што… А я слышу — «аксак»… «аксак», а чего «аксак», и невдомек мне.

— И тот, братцы, Краснощеков–то — «аксак» у нас богатырем считался, а у них, у черкесских, значит, татар, был такой дюжа богатый богатырь. Авшар… Ну, значит, осень приступила, и в горах устретились они оба. У «аксака» ружьишко поганое, шагов на тридцать, более никак не доносило, у Авшара было длинное винтовое ружье, с золотой и серебряной насечкою. «Аксак», значит, и смекает: «Так мне его никак не взять, надоть с хитринкой». Снял он свою баранью шапку да на палке и кажет из кустов. И тольки показал — тут в ей и самая пуля.

— Ить знает, куда бить.

— «Аксак» и смекает, таперя ему заряжать надоть, флинту–то. На сие на все время надо. В три прыжка, как барс какой, подскочил он к Авшару и уложил яво саблюкой. Ну, значит, тут уж и ружье авшарское и жеребец евоный, чистый аргамак, все стало ево, «аксака». Вот с того самого жеребца и повелась на Дону авшарская порода. Ну, понимаешь? Кони!..

Рассказчик вздохнул, вспоминая прекрасных донских лошадей авшарской породы.

Вдали заколебался красный огонек, занырял, запрыгал, зашатался в руках у идущего к казакам человека.

— А ить енто Сетраков, — сказал казак. — Добыл, значит, огонька.

— Как яму не добыть… Добыть альбо дома не быть.

Уже стал виден темный силуэт казака, озаренный красноватым пламенем горящей головни. Казак подошел и бросил головню в костер.

— Иде добыл?..

— А вот угадай?

— У пяхоты нашей?.. У гренадеров?..

— Ищи, брат, своех гренадеров… Их и звания нынче не осталось.

— Ну–к иде же?.. У жителев?.. Так и те все поутикали?

— У самих у пруцаков.

— Ну?..

— А вот и ну… Иду, глянь, сидят человек шесть… Шестеро, значит, у костра. Им меня со света не видать, а я их очень даже явственно примечаю. Карасиры… И, видать, дюжа усталые. Ну я… что ж… Шагнул к ним, шапку скинул и говорю: «Камрад, гиб мир фейерхен». Они зараз и обалдели до бесконечности.

— Ить им тоже страшно, поди… Казак… Откелева взялся.

— Так ить он один, а их шестеро.

— Один инде и шестерым страшен покажется.

— Ну один кирасир, зда–аровый такой, разжег палицу и подает мне. Я ему: «данке», мол, «шон». И пошел.

— А они?..

— Ну что они?.. Чаво привязался?.. Они да они?.. Сидят, молчат. Тоже, поди, люди… Понимают. Ночью, да посля битвы, как не погреться у огня–то.

— И то… Ить он казак…

Один из казаков повернулся к Орлову и сказал:

— Не спишь, барин?.. Зараз и каша полевая готова. С гусятиной. Тут дикие гуси на нас из усадьбы набрели… Покушай нашего казачьего варева.

— Давайте, братцы, покеля чугунок закипает, споем про смерть Краснощекова — «аксака».

— Идеть… Ты, Кошлаков, зачинай, а Пименов будет втору делать, а Зеленков подголоском.

У Орлова болела голова. И потому все, что было кругом него, казалось странным и непонятным сном, где «небываемое — бывает». Были тут где–то совсем рядом немецкие кавалеристы, кто палашом рассек ему лицо, и у них разжился казак огоньком, и от этого огонька удивительно по–родному пахнет дымом, пригорелым салом и вареным гусем. И тут же вьется, завивается, хитрым клубком запутывается казачья песня про недавнюю шведскую войну, про фельдмаршала Ласси и про шведского генерала Левенгаупта, которого казаки окрестили по–своему Ивальгутовым. Глушит слова этой песни подголосок, что опять тонкой скрипицей забирается куда–то наверх, переливается флейтой, и не верится, что это человеческий голос, а не инструмент музыкальный.

Приуныли, приумолкли в саду пташечки,

Так приуныло, приумолкло войско Донское,

Что без верного, молоденького садовничка,

Что без верного служителя государева,

Без Ивана Матвеевича Краснощекова…

Как узяли добра молодца в полон шведы,

Повели добра молодца к князю Ивальгутову…

— И что с ним сделали в полону шведы?

— Что?.. Ить они помнили прежние его озлобления на них. Люди сказывают, что с его, ранетого, с живого еще, кожу содрали. В великих муках, сказывают, помер наш атаман.

— Та–ак… Ну продолжайте, что ли…

— Чаво продолжать?.. Ить каша готова.

XVI

Григорий Орлов, раны которого оказались неопасными, и с ним Зиновьев, были назначены