братнины… да и мои, чаю, службы там не вовсе позабыты.

Кончив о главном, что лежало на сердце у Риты, стали вспоминать пережитое, города и встречи в них с русскими людьми, что были у Риты во время ее долгих странствий.

II

Раннее тихое морозное утро — так Рите добрые люди советовали пораньше собраться к Разумовскому, позже у него много народа бывает, да и, не ровен час, по старой привычке, может и во хмелю оказаться. Рита в беличьей, заграничного фасона, черным сукном крытой шубке идет по городу. Колышутся легкие фижмы ее изящной «адриены» темного цвета, и маленькие ножки отстукивают коваными каблучками по замерзшим доскам панелей.

Она прошла наискось Летний сад. Везде видит перемены. Как разрослись деревья!.. В белом инее они образовали хрустально–серебряный свод над Ритой, и сквозь него видно небо. Розовым опалом просвечивает солнце, и вокруг него горят голубые огни. Воздух легок, мороз сладко пощипывает щеки, и из маленьких губ струится пар. В саду зимняя тишина. Прохожих мало. Сторожа в коричневых азямах большими деревянными лопатами сгребают снег и кладут его длинными валами вдоль аллей. На пруду каток расчищен. Какие–то затейники вылепили из снега Минерву в высокой каске, в броне и с метлой вместо копья в руке. Молодая пара — он в одном кафтане Семеновского полка, она в белой горностаевой шубке — скользит и носится, танцуя по замерзшему пруду. Длинные коньки, загнутые спереди кверху, отзванивают по крепкому голубому, в белой нитяной сетке льду…

За воротами сада слышно, как ревут слоны на Слоновом дворе — прямо перед нею Невский и усадьба Разумовского.

— Пади!.. пади!.. — кричат наездники, и легкие санки несутся по снежному проспекту. Верховой «поддужный» склонился к оглоблям и точно тянет упряжного датского жеребца. Голубой пар идет от конских спин, и напруженно натянуты руки наездника в санках… Сзади рысью идет чья–то охота. Щелкают арапники, борзые скачут подле лошадей. Пестрые кафтаны мелькнули и скрылись в серебряном дыму дали проспекта. Не на Рожковскую ли землю скачут охотники? — туда, где было с Ритой такое страшное приключение, когда освободила ее цесаревна.

С этим воспоминанием вдруг вся прежняя жизнь встает в памяти Риты, вспоминается ее рискованная работа для императрицы, и легкой, простой и неназойливой кажется ее просьба.

На Невском затихло. К золотым шарикам навоза слетают воробьи, голуби бродят подле, турлурлукают и нагибают сиреневые головки к воробьям.

Петербург!.. Петербург!.. — он принял Риту со всем своим зимним уютом, и ей в морозное утро казалось тепло…

Милый, родной Санкт–Петербург!..

У ворот усадьбы Разумовского парные часовые в шапках с медными налобниками, в тяжелых черных тулупах до пят, в широких, неуклюжих, валянных из войлока калошах — кеньгах, топчутся у будок и постукивают прикладами ружей. Сквозные ворота раскрыты настежь. В глубине двора розовая колоннада, слева низкие постройки и гауптвахта, где на козлах лежит барабан. По платформе шагает часовой, справа высокое здание дворца. От ворот вкось идет плитная, пудожского камня дорожка, посыпанная красно– бурым песком… Рита входит на высокий крытый каменный подъезд со стеклянным над ним балконом.

Рослый гайдук встречает Риту в дверях. В сенях пахнет известкой. В глубине поставлены леса, и под самым потолком формовщики работают, устраивая из гипса лепные фигуры. Мягко звучит напеваемая рабочим песня.

Рита называет свое имя. Гайдук говорит скороходу в расшитом золотом брусничного цвета кафтане, в шелковых желтых штанах и белых гетрах, и тот исчезает в длинном коридоре с колоннами.

Вот как теперь живет хохол Алеша Розум!.. — лучше, чем жила тогда сама императрица Анна Иоанновна.

В сенях стылый холод и сырость нового каменного дома. Пахнет кирпичами, известью и замазкой. В глубине высокого коридора синеет большое окно, и на фоне его белая статуя. Колонны из мрамора, позолота карнизов — все то, чего еще не было в Петербурге. И… зеркала!.. Одно из них отражает миловидную женщину с темными волосами в скромной и низкой прическе, в меховой шапке, с локонами подле ушей, с раскрасневшимися щеками длинного овального лица и с громадными, блестящими, совсем молодыми глазами. Это — Рита? Чья жизнь кончена. Скороход возвращается.

— Пожалуйте–с… Вообще никого принимать не приказано–с… Вас просют… Не совсем здоровы их сиятельство.

На голове у скорохода круглая шапка с длинными страусовыми перьями. Он неслышно скользит по мраморным плитам коридора мимо высоких зеркальных дверей. Отворяет одну и проводит Риту по зале с полом узорного паркета, с разрисованным потолком, с картинами в золотых рамах. При ее проходе часы на мраморном камине мелодично бьют девять. За этой залой еще зала, а там еще — золотая мебель, шелковые обивки, изящные изгибы — Рита знала по загранице этот стиль — барокко, золотые купидоны и завитки — все новое, сейчас из мастерской, все блестит, все поражает дороговизной и красотой.

— Сейчас генеральс–адъютант Иван Трофимович Елагин о вас доложат.

От великолепного стола с бронзовой чернильницей и черно–бронзовыми конями в золотой сбруе тяжелых статуэток поднимается бритый человек в белом парике, в военном кафтане при шпаге, в башмаках и штиблетах и подходит к Рите.

— Сударыня, позвольте любопытным быть, по какому вы делу к его сиятельству?

— Вы только скажите Алексею Григорьевичу, что Маргарита Сергеевна Ранцева приехала из–за границы и желает видеть его.

— Их сиятельство, — подчеркивая неуместность имени и отчества при обращении к такому большому человеку, говорит Елагин, — могут спросить меня, по какому именно делу…

— Да вы о сем себя не беспокойте.

Елагин пожимает плечами. Впрочем, у обер–егермейстера и не такие персоны бывают… Взять хотя бы тех же хохлов… Елагин скрывается за дверью и сейчас же возвращается.

— Пожалуйте, их сиятельство вас просят.

III

После холодной сырости коридоров и зал в высокой небольшой комнате, заставленной мебелью, кажется жарко и душно. От камина, где горячо краснеют уголья, тянет угаром. К камину придвинуто громадное низкое кресло, и с него навстречу Рите поднимается высокая грузная фигура. Рита сейчас же узнает широкий размах густых черных бровей и прекрасные большие глаза навыкате. Но лицо пожелтело. Щеки опустились и обрюзгли, и нижние веки напухли подушками. Разумовский в богатом парчовом шлафроке с кистями и в туфлях. Рите кажется, что это совсем не тот человек, что скромным, застенчивым Алешей явился к ним в дом, что пел на Неве, играя на бандуре, про Палия Семена, и не тот человек, что проводил ее к цесаревне, когда являлась она к ней со своими докладами о том, что делается в полках. Рите немного страшно. Она шла со своим горем и просьбой к милому, простому и доброму Алеше, она несла просьбу цесаревне, а застала вельможу «в случае» и императрицу — власти необъятной.

— Вы не узнаете меня? — проговорила она, не зная, как назвать: «ваше сиятельство» у нее не выходило, назвать «Алексеем Григорьевичем» не посмела.

В темных глазах Разумовского, подернутых мутью тоски, сверкнул знакомый живой огонек.

— Е, ни, Маргарита Сергеевна… Да нешто Алеша Розум забудет когда старую ласку и добро…

В хриповатом, барском голосе звучат знакомые ноты. Стало ясно, что если и есть громадная перемена в положении этого человека, то она не для нее.

— Как я забуду тебя, — по привычке всех называть на «ты» он и ее назвал так, и это понравилось Рите, оно внесло ту интимную близость, которая облегчала ей ее просьбу. — Как забуду того, кто меня, молодого медведя, по аллеям сада вашего менуэтам учил. Господи! Из какой старой дали, из времен каких прекрасных явилась ты сюда напомнить былое… А ить и не переменилась ничуть. Я бачу, все такая же Маргарита Сергеевна… Ну, добре, садись… — Он пододвинул Рите золотое кресло. — Садись к свету, чтобы я на тебя подивиться мог… Где заховалась, чаривниченько моя?

— Я жила все время в чужих краях.

— Доли шукала?.. Здаэться — напрасно ты и твой брат так поступили… Обидели вы тим часом ее императорское величество. Озолотила бы она тебя тогда, понеже заслуги людские помнит и ценит… Ты