расправиться.

— Постойте, братцы… Когда Бог явит в сей деснице милость свою нам и всей России, то не забуду верности вашей, а ныне подите и соберите роту во всякой готовности и тихости, а я сама тотчас за вами последую.

Она обернулась к заговорщикам.

— Камрады, — сказала она, — следуйте за мной. Разумовский подошел к ней с кирасой в руках.

— Ваше высочество, извольте надеть… Мало ли что… Не ровен час…

Она не возражала. Вдруг точно какое–то откровение свыше снизошло на нее. Она преодолела — и уже совсем — свою слабость, и мужество ее отца вошло в нее. Молча дала она надеть на себя кирасирские латы, поверх обычного выходного платья надела шляпу, накинула шубу и пошла к дверям.

— Братцы, — сказала она солдатам. — Я иду к вам. Делайте, что сказала.

— Милости просим, матушка.

Цесаревна села в сани Воронцова и приказала шагом ехать в избы Преображенского полка. Гренадеры шли за нею.

Был час ночи.

В шубе наопашь поверх стальной кирасы, с офицерской тростью в руке цесаревна подошла к дверям преображенской светлицы и толкнула их. Со скрипом откинулась дверь с блоком на кирпиче, и цесаревна вошла в смрадную, темную казарму. Ночник тускло освещал ее. В глубине у образа теплилась одинокая лампада. У стены в пирамиде стояли мушкеты с примкнутыми багинетами. Патронные сумки и блестящие тусклой медью гренадерские шапки висели на колышках над спящими людьми. Очередной встрепенулся при ее входе, несколько сонных фигур в одном белье поднялись с нар. Грюнштейн опередил цесаревну и звонко крикнул:

— Слушай!.. Встать!.. К нам пожаловала государыня цесаревна!

Тут, там засветились о ночник фитили, загорелись свечи, солдаты поспешно одевались и сбегались к цесаревне, остановившейся у пирамиды с ружьями. Барабанщик схватил барабан и палки, но Лесток подбежал к нему и ножом пропорол барабанную кожу.

— Тихо, — крикнул Воронцов, — без шума!

В слабо освещенной казарме были слышны только шепотом сказанные кем–нибудь из гренадер слова и шум торопливо одевающихся людей. Толпа около цесаревны росла. Наконец солдаты построились, и наступила томительная тишина ожидания.

Зачем в ночной, поздний час пришла к ним их любимая цесаревна?..

— Ребята, — громко сказала Елизавета Петровна, и сочен и полон был звук ее голоса. Искра Петра Великого вспыхнула в ней ярким огнем, и пламя его опалило солдат. — Ребята, вы знаете меня!.. Вы знаете, чья я дочь!.. Следуйте за мной…

— Матушка, — раздались голоса из фронта, — мы на все для тебя готовы. Мы их всех до одного убьем.

Цесаревна подняла руку.

— Если вы будете так поступать, я не пойду с вами.

Слушайтесь меня…

Солдаты разобрали мушкеты и стали выходить за цесаревной во двор и строиться.

— Надо послать предупредить другие полки, — сказал

Воронцов капралу.

— Зараз исполним.

Несколько солдат были посланы в казармы Конного полка и привели оттуда десятка два поседланных лошадей.

Цесаревна приказала скакать по полкам и сообщить, чтобы все полки немедленно собирались к Зимнему дворцу.

Все у нее теперь было продумано, и никаких не было колебаний. В морозной ночи вдоль казарменных изб выстраивались гренадерские роты Преображенского полка. Слышались команды сержантов и капралов:

— Слушай!.. Равняйсь!.. По порядку рассчитайсь!..

Триста гренадер был весь ее отряд. Цесаревна приказала разделить его на части и без шума отправиться в разные места города для ареста тех, кто мог бы ей помешать. Она стояла в глубоком снегу подле саней и отдавала приказания Воронцову.

— Фельдмаршала Миниха в первую очередь… Отряд побольше: может быть учинено сопротивление… Графа Остермана… Наверно, больным скажется… Молодого графа Миниха… Графа Головкина, барона Менгдена… графа Левенвольда… Пока и достаточно… Там дальше видно будет. — Цесаревна обернулась к Разумовскому. — Алексей Григорьевич, распорядись, пожалуй, трое парных саней сейчас подать к Зимнему дворцу для отвоза арестованных. Солдаты заряжали ружья. Капралы раздавали гранаты. Отряд за отрядом в молчании и тишине расходились со двора. Ни один штык не брякнул. Мерно скрипел снег под тяжелыми башмаками.

Цесаревна вышла на улицу. За ней ехали сани и шли оставшиеся после рассылки отрядов двадцать гренадер. Она смотрела, как в прямой и широкой улице с редкими масляными фонарями в ночном морозном тумане скрывались, точно тая, отряды.

— Давай, — сказала она кучеру и села в сани. Против нее сели Воронцов и Лесток, сани тронулись, гренадеры беглым шагом следовали за ними. Они проехали Литейный, свернули на перспективу, и, когда пересекли Луговую и выехали на площадь Зимнего дворца, цесаревна приказала остановить сани и вышла на снег.

Она сама поведет во дворец своих преображенцев.

XX

Неслышною поступью шествовала над Петербургом ноябрьская ночь. У Невы мороз был сильнее — Нева становилась. Мутными очертаниями, черным силуэтом вырисовывался на темном небе дворец. Лишь ночники да лампады горели по его покоям. Только внизу, у кордегардии тремя желтыми яркими квадратами светились окна караула. Цесаревна шла ко дворцу. Ее маленькие ножки тонули в снегу, юбки мешали скоро идти, фижмы колыхались над бедрами, тяжелая стальная кираса теснила грудь. Цесаревна не поспевала за солдатами. Гренадеры толпой следовали за ней. Они волновались, не зная, что их ожидает и как их примет караул. Они спешили, обгоняя цесаревну.

— Матушка, так не скоро, — сказал Нескородев, — надо торопиться.

Она прибавила шагу, но скорее идти не могла.

— Постой, матушка.

Солдатские руки сплелись, образуя как бы кресло, цесаревну подхватили, усадили на руки и быстро понесли к дворцу.

Неповоротливый, медведеобразный часовой в тулупе и кеньгах брякнул было ружьем «на руку», но гренадеры выхватили из замерзших рук ружье и оттолкнули часового в сторону.

Цесаревна прошла в караульное помещение. Лесток и Воронцов во мгновение ока порвали ножами барабаны. С нар поднимались люди очередных смен и в изумлении смотрели на входивших. В мутном свете масляных ламп, в чаду и тумане душной караульни высокая, прекрасная цесаревна в латах, с эспантоном в руке, с пунцовыми от мороза щеками казалась видением.

Теснясь и толкаясь, караульные вставали и строились, не разбирая из пирамиды ружей.

— Проснитесь, дети, — чарующим голосом сказала цесаревна. — Хощете ли мне служить, как отцу моему и вашему служили?.. Самим вам известно, коликих я претерпела нужд и ныне в крайности претерпеваю.

Солдаты сопели, тяжело дыша. Молодой сержант, стоявший ближе всего к цесаревне, еще мальчик, крикнул бодрым, веселым, срывающимся от волнения голосом:

— Матушка наша, всемилостивейшая государыня… Ваше высочество! Радостно давно сего часа ожидали, и что повелишь, все то учинить готовы.

— Идите со мною для объявления аресту бывшей правительнице и слушайтесь меня.

На шум и разговоры в караульном помещении из офицерской комнаты, отделенной сенями–проходом на караульную площадку, выбежали офицеры. Они были в плащах, с алебардами и эспантонами.