– контр–адмирал Эльфингстон[96] с кораблями «Не тронь меня» и «Святославом». Фрегаты «Надежда благополучия», «Африка» и «Святой Николай», бомбардирский корабль «Гром», пакетбот «Почтальон» и транспорты «Орлов» и «Панин» оставались в общем резерве.

Разослав приказания, Орлов сел в шлюпку и пошёл на ней к адмиралу Спиридову для совета.

Когда Орлов с адъютантом Камыниным подходили к «Евстафию», на корабле была мирная тишина. Шестёрка Орлова обогнала ординарческую двойку, и главнокомандующий прибыл на корабль раньше «ордр–де–баталии».

Адмирал Спиридов, на ходу застёгивая белый парадный кафтан, шёл навстречу блистательному Орлову.

«Что твой Агамемнон явился снова в морях Эгейских, – подумал он, подходя с рапортом к Орлову. – Нельзя того отнять – красив, как бог, и обаятелен… Вели–ко–лепен…»

– Пойдём к тебе, Григорий Андреевич, – сказал Орлов, ласково сжимая локоть адмирала. – Потолкуем, Иван Васильевич, – обернулся он к Камынину, – обожди нас, друг. Ординарца с «ордр–де–баталии» задержи, пока я его не кликну.

Они скрылись за низкою в золотых украшениях дверью адмиральской каюты.

Камынин прошёл по палубе и, облокотившись на пушку, скрытый ею, наблюдал солдат–кексгольмцев и матросов, сбившихся в тени, на баке. В пёстрых камзолах и рубахах нараспашку они лежали и сидели на канатах возле якорных клюзов и около шпиля и слушали, что бойко говорил сидевший на борту фурьер Кексгольмского полка. Это был старый, видимо, бывалый солдат. На плохо бритых щеках пробивала седина. В руках у него была итальянская гармоника. Камынин, стараясь не обратить на себя внимания, подошёл ближе и слушал.

– А что я говорю, братишки, не одно, татарин ли крымской или здешний лобанец…

– Ну что болтаешь… Татарин он мухамеданской веры, а лобанец всё одно что грек – нашенской.

– Нашенской… Нашенской, поди, сказал тоже – нашенской! Чёрта его поймёшь – какой он нашенской! И на мужика совсем не похож, так, наподобие бабы. В юбку одет.

– Я тоже, братишки, с Махровым в согласии, – сказал пожилой матрос. – Коли он нашенской был бы веры – говори по–русскому или как подходяшше, потому наша вера есть русская – православная, а иное, что – кисляки: «шире–дире – вит ракомодире»… И не поймёшь, чего лопочет.

– Попы их… Опять же церквы сходственны с нашими.

– Так… Может и то быть, – вдруг согласился Махров и ладно и красиво заиграл на гармонике.

От утреннего солнца голубые тени ложились от бортов на лица солдат. Кругом было светло и по– южному ярко. Нестерпимо горела медь. По розовому от солнца парусиновому тенту бегали в весёлой игре солнечные отражения волн. Крепко пахло морскою водой и канатом. Тихая радость была в природе, и ей так отвечал несколько грустный мотив, напеваемый гармонией.

– Это он нам опять про крымский поход спевать хотит. – сказал молодой кексгольмец. – Невесёлая то песня.

– Погоди, узнаешь веселье, тогда поймёшь, какие бывают весёлые песни, – сказал Махров и негромко и ладно, по–церковному запел:

Женою Адам был на грех прельщён,

За что он был адом поглощён,

По что ж велел нам быть жёнам послушным

И против их быть слабым и малодушным;

По желаньям их во всём им угождать,

И для них, странствуя в трудах, нам умирать.

– Завсегда с Адама начинает, – сказал молодой кексгольмец.

– Не мешай, брателько, ладно он это начинает.

– И где он такую гармонь достал?..

– Ладная гармонь… Ровно как бы орган немецкий.

– Сказывали – в Неаполе, что ли, за два червонных купил.

Адам в паденье сам трудно работал,

По что же свои лопатки он нам отдал…

По смерти своей во ад хоть и попался сам,

А Каинову злость и зависть оставил нам,

До воскресенья ж и сам рая не получил,

А суете мирской он народ весь научил.

– Ну, замурил своё, – недовольно сказал, вставая и вскидывая на плечи кафтан, плотный и крепкий боцман. – Не такие песни правильному гренадеру играть. Почто ребят мутишь! Глупая вовсе твоя песня.

– Народ сложил, – коротко бросил Махров.

– Нар–род… Солдатня, что палками, знать, мало учили… Кутейники. Оставить енту песню надоть…

– Зачем, Богданыч, мешаете?.. Кому она не ладна, пускай не слухает.

– А табе ндравится?..

– Что ж, ладная песня. Быдто церковная.

– Це–ерковная… много ты сокровенного не видишь. За тот смысл линьками надоть отодрать.

Ныне же Адам и с Евою живёт в раю,

А нас оставил в проклятом Крымском краю,

Показав, как дрова рубить косами

И собирать в поле навоз нашими руками;

День и ночь кизяки на плечах носим

И в том Тебя, Господи, и праотца просим…

Махров хотел продолжать, но на шканцах раздался взволнованно–весёлый крик:

– Свистать всех наверх!..

Барабанщик ударил боевую тревогу. Тихий, дремавший в море корабль наполнился трелями боцманских дудок, криками команд, топотом босых матросских ног, шелестом тяжёлых парусов, скрипом рей и канатов.

«Евстафий» снимался с якоря.

XXIII

Послав по кораблям «ордр–де–баталии», Орлов усумнился в правильности отданного. В сущности, он ничего не знал о турецком флоте. Рассказы греков не в счёт. Он ночью прибыл к эскадре и, увидав сигнал: «вижу турецкие корабли», – приказал в душевном порыве «гнать за неприятелем». Он приехал спросить Спиридова, как смотрит тот на такой приказ.

– Ты не знаешь, кто против нас?.. – спросил Орлов, садясь на табурет у стола, на котором была разостлана морская карта Эгейского моря, испещрённая малопонятными ему значками.

– Весь турецкий флот, ваше сиятельство.

– Вот как!.. Весь, говоришь, его флот?

Орлов почувствовал, как непроизвольно задрожала у него левая нога и на мгновение потемнело в глазах.

– Весь, ваше сиятельство, – кротко повторил Спиридов. – Против нас капудан–паша Джейзармо– Хасан–бей, и с ним шестнадцать линейных кораблей, шесть фрегатов, а мелочи не счесть.

– В два раза сильнее нас!

– Почитай, что в три.

– Мне греки говорили иное.

– Того не могу знать, ваше сиятельство.

– Но… всё–таки?.. Я приказал – гнать за неприятелем?

– Так точно, ваше сиятельство.

– Что же делать?..

– Атаковать, ваше сиятельство.

– Подумавши, Григорий Андреевич!