президента в вопросе о диссидентах.

Вэнс в неофициальном плане также высказал мне растущее опасение, что все это может отрицательно сказаться на переговорах по ОСВ (впервые в наших отношениях вопрос о правах человека вышел на официальный уровень).

И хотя госсекретарь явно выражал сомнения и даже опасения насчет разумности соответствующих публичных заявлений администрации, Картер не собирался отходить от занятой им позиции, во-первых, потому, что он в ходе предвыборной кампании „обещал' публично выступать в защиту прав человека, и, во-вторых, потому, что в этом вопросе на Белый дом оказывали сильный нажим конгресс и другие влиятельные круги.

Впоследствии в своих мемуарах Бжезинский не без гордости отметил, что с самого начала увидел в правах человека и диссидентах в СССР хорошую „возможность поставить Советский Союз идеологически в положение обороняющегося'. Интересна реакция некоторых влиятельных американцев на этот аспект политики Картера. Нельсон Рокфеллер в беседе со мной выразил опасение по поводу того, как скажутся публичные заявления Картера о правах человека на советско-американских отношениях. „Я думаю, — сказал он, — что это большая ошибка Картера, которая негативно скажется на разных аспектах, даже в тех областях, где сам Картер хочет договоренности'. Картер, добавил он, уверен, что все это ему „сойдет с рук' ввиду стремления Москвы к разрядке.

Президент компании „Кока-кола' и близкий друг Картера Остин рассказал мне, что он посоветовал президенту „сбавить тон' по правам человека. У него сложилось впечатление, что Картеру очень нравится паблисити, которое он получает в США, когда публично высказывается по такому вопросу, однако он явно недооценивает долгосрочные негативные последствия этого курса для отношений с СССР.

По-моему, хотя Картер и верил, безусловно, в моральную правоту публичных высказываний о правах человека (в этом надо, конечно, отдать ему должное), он видел в этом вопросе прежде всего выгодное идеологическое и пропагандистское оружие, которое президент упорно публично использовал против СССР, поступаясь порой (сознательно или нет, не берусь сказать) договоренностями по другим важным вопросам советско-американских отношений. Можно, конечно, спорить о разумности или неразумности такого курса. Я считаю, что в тот исторически конкретный период этот курс Картера в конечном счете принес нашим отношениям больше вреда, чем пользы (даже в том, что касается обеспечения прав человека у нас в стране).

Выявившиеся расхождения взглядов с новым президентом США, его отход от наших договоренностей с Фордом вызывали растущую настороженность и озабоченность в советском руководстве.

В конце февраля Громыко, Устинов и Андропов совместно обратились в Политбюро со специальной запиской. В ней, в частности, давалась оценка последним письмам и публичным заявлениям Картера, которые, по мнению авторов записки, были явно направлены на то, чтобы „попытаться навязать нам свой подход к основным вопросам советско-американских отношений еще до того, как мы приступим к переговорам по существу проблем, намеченных к обсуждению, в частности в связи с предстоящим приездом в Москву госсекретаря Вэнса. Все это, по нашему мнению, делает необходимым сразу дать твердо понять новому президенту, что попытки давления на нас, получения каких-либо преимуществ за наш счет неприемлемы и ничего не дадут'.

Что касается рассуждений Картера насчет „резкого сокращения' ракетно-ядерных вооружений, говорилось далее в записке, то этот вопрос в значительной степени используется им „в целях политической демагогии и пропагандистского нажима на нас'. Предлагалось также „решительно отвергнуть попытки Картера вмешиваться в наши внутренние дела под фальшивым предлогом защиты „прав человека'.

Короче, речь шла о проведении более твердого курса в отношении новой администрации уже в начале ее деятельности. Такого давно не было в наших отношениях с США, так как обычно бывал период выжидания.

После подробного обсуждения в Политбюро отношений с новым президентом было решено послать Картеру еще одно личное письмо Брежнева (25 февраля), которое я и вручил Вэнсу. Оно характерно для настроений, господствовавших в тот момент в Кремле.

Письмо это (как и послание Картера Брежневу от 15 февраля) во многом предопределило развитие дальнейших отношений с новой администрацией США, особенно в вопросах по ОСВ.

„…Содержащиеся в Вашем письме высказывания общего порядка в пользу мира и свертывания гонки вооружений, конечно, же созвучны нашим собственным стремлениям… — писал Брежнев. — Однако продвижение вперед к высоким целям никак не ускорится, а, наоборот, затруднится, если будем подменять взвешенный, реалистический подход к определению дальнейших конкретных шагов выдвижением заведомо неприемлемых предложений… Как я уже писал Вам, мы твердо исходим из того, что в первую очередь необходимо завершить выработку нового соглашения по ОСВ на той основе, что была согласована во Владивостоке. В этом соглашении все взаимосвязано — из него нельзя изъять какой-то важный элемент, не разрушив всю основу.

…Теперь нам предлагают вынести за рамки соглашения вообще весь вопрос о крылатых ракетах. Как мы должны понимать этот возврат к давно пройденному этапу. А какая, собственно, людям разница, от какой ракеты они погибнут — от крылатой или бескрылой?

— Нельзя искусственно сохранять вопрос о советском среднем бомбардировщике „Бэкфайер'.

Как выглядит идея резкого сокращения ракетно-ядерных сил СССР и США? В нашем письме она выдвигается в отрыве от всех других аспектов существующей ситуации. Между тем очевидно, что в этом случае неизмеримо выросло бы значение — причем к односторонней выгоде США — таких факторов, как разница в географическом положении сторон, наличие американских ядерных средств передового базирования и авианосцев вблизи территории СССР, наличие ядерных средств у союзников США по НАТО и другие обстоятельства, которые нельзя сбрасывать со счетов.

…Такая же однобокость просматривается в предложениях относительно запрещения всех мобильных ракет (т. е. и средней дальности, которые есть у нас).

Вам, конечно, виднее, почему все эти вопросы поставлены в столь неконструктивном плане. Надеемся, что мы сможем увидеть взвешенный подход, когда в Москву приедет госсекретарь Вэнс.

Не углубляясь сейчас в детали, скажу, что Ваше письмо отнюдь не указывает на какие-то изменения и в подходе США к таким вопросам, как урегулирование на Ближнем Востоке или исправление положения в области торгово-экономических отношений между нашими странами.

…И последнее. В письме вновь поднимается т. н. вопрос „о правах человека'. Наша квалификация существа этого вопроса и поведения американской администрации в этой связи была только что сообщена через нашего посла. Это наша принципиальная позиция… И вообще как мы должны расценить такое положение, когда президент США направляет послания Генеральному секретарю ЦК КПСС и в то же время вступает в переписку с отщепенцем, который объявил себя врагом Советского государства и выступает против нормальных, хороших отношений между СССР и США? Мы не хотели бы, чтобы испытывалось наше терпение в ведении любых дел международной политики, в том числе и в вопросах советско-американских отношений. Так вести дела с СССР нельзя.

Таковы мысли, г-н президент, которые возникли у меня и моих коллег в связи с Вашим письмом. Я не подбирал округлых формулировок, хотя, быть может, они и были бы приятнее. Речь идет о вещах слишком серьезных, чтобы оставлять место для каких-то двусмысленностей или недоговоренности. Мое письмо продиктовано искренней заботой о сегодняшнем и завтрашнем дне наших отношений, и именно эту главную мысль я хочу со всей прямотой и доверительностью довести до Вас'.

Вэнс дважды перечитал это письмо, а затем после некоторого раздумья сказал: „Лично я приветствую такой прямой, без обиняков язык Генерального секретаря. Наш президент все еще слишком легко подходит к некоторым международным проблемам. Я, например, несколько раз ему говорил, ссылаясь и на разговор с Вами, и на всю историю предыдущих переговоров, что советское правительство придает