Москву ускакали. Там стон-стоном стоит. Люди мечутся по площадям и улицам, как безумные. Вопли и плач повисли над столицей. Там пожар. Рвутся и жгутся несчастные москвитяне, и давят друг друга, и сотнями гибнут в Москве-реке, побуревшей от крови.

Страшные дни!… Страшная картина!

И тотчас же, ей на смену, еще страшнее, еще мучительнее встает другая, новая картина перед затуманенными взорами больного Алеши.

Жаркое июльское утро. Отдаленные раскаты грома то и дело нарушают тишину. Сегодня Ильин день… Батюшка Илья-пророк на огненной колеснице катается по небу, гремят и гудят исполинские колеса его колымаги. Так объяснял грозу Алеше старый Терентьич. Но не верится что-то умному мальчику, что от колесницы и езды Ильи по небу происходит гроза. – Дай-кось, спрошу у деда, – решает малютка и летит стрелой из сада в дом.

– Дедушка, родненький! – весело кричит он, вбегая в горницу, и вдруг замирает на месте: на лице старого князя трепет и отчаяние; старый Терентьич рыдает в углу.

– Что такое, дедушка? Деда! Ах, ты Господи!

Сильные руки Серебряного схватывают Алешу и трепетно прижимают к груди.

– Желанный! Светик мой! Пришло лихо на наши головы. Расстаться нам надо, Алешенька, покуда што… Очернили меня перед государем… В ссылку дальнюю велит собираться батюшка-государь. Ты не горюй, любимый… Даст Господь, обойдется гнев царя… А покуда с Терентьичем поживешь да с мамушкой… – шепчет взволнованно боярин-князь на ушко Алеше, а у самого голос дрожит и руки тоже. Крестит он этими дрожащими руками Алешу, целует, благословляет его. Слезы крупными жемчужинами катятся по щекам князя.

– Дедушка! Родненький! Да што ж это! Ужли расстаться! Не хочу! Не оставлю я тебя! Вместе в ссылку поедем! Не оставляй меня, дедушка!

Не договорил мальчик. Дикие, хорошо знакомые московским обывателям крики: «гайда! гайда!» и топот копыт послышались у ворот усадьбы. Побледнел старый князь. Судорожно обнял внука и с рук на руки передал рыдающему дядьке.

– Сохрани мне его, Терентьич… Блюди пуще глаза… Господь с вами…

– Жизнью своей клянусь тебе на этом, батюшка-князь! – только и успел ответить верный слуга: во дворе уже мелькали зверские лица, песьи головы и метлы… Зазвенело оружие, залязгали сабли. Сам царь находился во главе отряда. Искаженное гневом лицо его подергивалось судорогой.

В какую-нибудь минуту весь отряд спешился и, бряцая саблями, чеканами и бердышами, опричники вошли на крыльцо.

Вне себя схватил старый Терентьич Алешу и, несмотря на крики и мольбы мальчика оставить его с дедом, силой унес потайным ходом из усадьбы.

А там уже в это время происходила кровавая расправа.

Скрыл от внука воевода страшную истину. Не о ссылке шепнули ему старые друзья, когда предупреждали о новой опале царя, обрушившейся на седую, славную победами голову князя… В тот же удушливый, грозный июльский полдень скатилась эта седая голова под ударом ножа одного из опричников царских… Следом за князем была зарезана и вся его дворня.

Покончив кровавое дело, опричники из усадьбы с их неизменным криком: «гайда! гайда!» бросились в подмосковную вотчину Серебряного. И в тот же час и деревня, и жители – все погибло в огне пожара… Спасавшихся принимали на ножи и дорезывали тут же, несмотря на отчаянные крики и мольбы о помощи.

– «Каков поп – таков и приход. У крамольного боярина и слуги крамольные». Таков был девиз Иоана, которым он оправдывал свою жестокость.

Но о страшной расправе не скоро узнал маленький княжич. Щадя ребенка, долго скрывал от него печальную истину Терентьич. Нелегко было это несчастному, который вместе с любимым воеводой- хозяином потерял и жену: одновременно с дворней погибла жена Терентьича, Матрена Степановна, мамушка Алеши. Только темные ночи знали муки верного дядьки, оплакивавшего от зари до зари гибель любимой жены и господина…

Целых восемь лет Терентьичу, с племянником Егором, чудом уцелевшим от общей бойни, удалось скрывать в своем московском домишке маленького князя. Теперь несчастный ребенок уже знал всю ужасную истину про гибель деда и без внутреннего содрогания не мог вспомнить о том. Но годы – лучшие целители душевных ран и страданий: затянулась и душевная рана Алеши, притупилось острое ощущение потери и горе. Не притупилась, однако, любовь к деду в сердце мальчика и не остыла ненависть к его погубителям-опричникам, сумевшим очернить невинного князя перед царем.

Но вот неожиданно, через восемь лет, новая туча собралась над головой Алеши. Кто-то из давних завистников покойного князя Серебряного-Оболенского дознался, что в маленьком домишке на окраинах Москвы живет таинственный отрок. Дознались и о происхождении этого отрока. Подозрительные послухи и соглядатаи стали выслеживать и высматривать вокруг домика Игната. Испугался старик и, не долго думая, собрался в дорогу, откопал из подполицы разрушенной усадьбы все, припрятанные во времена страшного нашествия, богатства князя Серебряного и, купив дорожную колымагу и коней, вместе с Алешей и Егоркой, со всем добром юного княжича, ускакал из Москвы, держа путь на север, куда редко заглядывали московские ищейки.

Думал старый Игнат где-нибудь в Пермском или Вологодском крае дать тихое и спокойное существование своему любимцу-княжичу, да судьба видно судила иначе.

Иную участь уготовила она верному слуге.

Когда пришел снова в себя Алеша и открыл глаза, было почти темно…

Что– то странное происходило вокруг него. Ладьи, еще так недавно скользившие в зарослях тростников, теперь, выплыв на середину реки и сгруппировавшись, теснились одна к другой.

Несмотря на мучительную слабость, сковавшую его члены, Алеша мог заметить какие-то необычайные приготовления в ладьях. Разбойники, побросав весла, спешно заряжали самопалы и ручницы, вытаскивали оружие из ножен и тут же, лязгая металлом, точили их. И черноглазый юноша, лицо которого так часто в полузабытьи видал склонившимся над собой Алеша, тоже суетился и отдавал вполголоса приказания людям, находившимся с ним в одной лодке. Увидя, что его пленник пришел в себя, черноглазый юноша быстро подошел к нему и, пощупав голову Алеши, произнес тихо:

– Слава те Господи… Спала огневица… Не горит, как намеднись… Може хочешь испить водицы? – спросил он.

– Испил бы, – чуть слышно отвечал больной.

Это было первое слово, обращенное им к разбойнику.

– Пей во здравьице. Вода чистая, студеная, Камская водица, – радостно отозвался Мещеряк и поднес полный ковш к губам мальчика.

Тот долго не отрывался от ковша, с наслаждением глотая живительную влагу. Казалось, с нею возвращались здоровье и силы княжичу. В болезни Алеши наступил тот неизбежный перелом, после которого человек или умирает, или быстрыми шагами идет по пути к выздоровлению.

– Спасибо, – отводя рукой ковш, слабо произнесли его губы в то время, как глаза беспокойно обегали взором кругом. В глубине их засветилась тревога.

Матвей Мещеряк сразу угадал, что волнует больного.

– Ты того… не сумлевайся… В обиду не дам, – заговорил он, любовно гладя мягкие, как лен, кудри Алеши. – Вишь, наши передовые доглядели вражье судно, наперерез нам идет… Видно перехитрили нас государевы воеводы, выслали рекою дружину свою… Ну, да ладно, не в первой… Раньше восхода не бросятся… А мы тем временем, как стемнеет, ударим на их… Ты не пугайся… Грохот пойдет, пальба… Я тебя огорожу коврами… Будто в шатре, али в зыбке будешь… Стрелецкая пуля не тронет, небось… И к