Теперь я могу диктовать! '

Незадолго до прихода Стимсопа Трумэну сообщили, что русские предлагают открыть Конференцию завтра, в пять вечера. Он согласился.

Но теперь ему хотелось все переменить. Почему бы, несмотря на поздний час, не начать Конференцию сегодня же? Немедленно! Вызвать Бирпса, поручить ему связаться со Сталиным — Черчилль не в счет! — и объявить, что президент Соединенных Штатов Америки потребовал начать Конференцию сейчас же…

Разумеется, Трумэн не думал об этом всерьез. Но его опьянило сознание, что все это он мог бы осуществить. Ни здесь, в Бабельсберге, ни во всем мире никто не смог бы ему противостоять.

Наконец Трумэн обрел дар речи.

— Это победа, Генри! — воскликнул он.

Против ожидания ответ Стимсона прозвучал сдержанно.

— Да, конечно, они добились успеха. Но сообщение носит слишком общий характер.

'Какого черта! ' — едва не гаркнул Трумэн на своего военного министра, но вовремя сдержался. «Что он, собственно, имеет в виду? Может быть, взорвана не сама бомба, а ее, так сказать, эквивалент?»

После первых сообщений о Манхзттенском проекте, сделанных Стимсоном, Гровсом, а затем и Бушем, Трумэн полагал, что никогда не разберется в ученой тарабарщине, с которой связано производство нового оружия. Теперь он, наоборот, был уверен, что все постиг. Он твердо усвоил, что атомная бомба — не что иное, как два блока, наполненных ураном или плутонием и разделенных свободным пространством. В нужный момент взрыватель срабатывает и блоки приходят в соприкосновение. Тогда — то и происходит тот самый «супервзрыв», который, по выражению Бирнса, способен потрясти весь мир.

Почему уран обозначается цифрой «235», а плутоний — «239»? Как их добывают? Почему они, соединившись, образуют массу, которая превосходит «критическую»? Ничего этого Трумэн так и не понял. Контейнер, два блока, взрыватель… Вот и все, что он усвоил.

Кроме того, Трумэн теперь знал, что для начала должна быть взорвана не сама бомба, а небольшой, размером в грейпфрут, плутониевый шар, укрепленный на стальной вышке высотой примерно в сто футов.

Заводы, секретно построенные в местности Оук-Бидж, штат Теннесси, уже получили плутоний в количестве, достаточном для производства трех бомб.

Рели экспериментальный взрыв пройдет успешно, это будет означать, что проблема нового оружия решена. Изготовление настоящих бомб станет технологическим вопросом.

Но ведь шифрограмма Гаррисона показывает, что этот плутониевый шар взорван!

С трудом сдержав раздражение, вызванное скептическим током Стимсона, Трумэн схватил шифрограмму и, поднеся ее почти вплотную к глазам, стал вчитываться в каждое слово.

По мере того как Трумэн ее перечитывал, настроение его ухудшалось.

«Диагноз еще не установлен полностью… Результаты, по-видимому, удовлетворительны… Буду держать вас в курсе дела…»

Как он мог не обратить внимания на эти уклончивые фразы?!

— Что же все это значит? — нерешительно спросил Трумэн. От его приподнятого настроения не осталось и следа.

— Это значит, что все идет успешно, но окончательный результат…

— Но мне нужен окончательный результат, сэр! — с неожиданной яростью крикнул Трумэн. — Я не могу больше ждать. Завтра открывается Конференция…

— Будем надеяться, что завтра придет более подробное сообщение, — сказал Стимсон. — Но уже из этой шифрограммы, — продолжал он, чтобы успокоить президента, — совершенно ясно, что все протекает успешно,

— Вы так думаете, Генри? — с надеждой спросил Трумэн.

Не дожидаясь ответа, он закрыл глаза и с дрожью в голосе произнес:

— Да поможет нам бог…

Открытие Конференции было назначено на семнадцатое июля, в пять часов.

Утром президента известили, что в полдень к нему хотел бы приехать Сталин с визитом вежливости.

Какие чувства испытывал Трумэн, узнав, что ему предстоит первая в жизни встреча со Сталиным? Какие цели ставил перед собой?

Подробный отчет из Аламогордо все еще не пришел.

Да и каков он будет, этот отчет!..

Ведь Трумэну нужны не просто сведения о том, что материю можно разложить на атомы, соединить эти чертовы массы и добиться их «критического состояния». Ему требуется бомба, которую можно погрузить в самолет или подвесить к его фюзеляжу, поднять в воздух и сбросить в нужный момент над нужной целью.

Бомба дала бы ему невероятную силу. Если бы он обладал бомбой, исход войны с Японией в пользу США можно было бы считать решенным.

Военные говорили Трумэну, что без помощи СССР война на Дальнем Востоке может сильно затянуться. Таким образом, США находились в косвенной зависимости от Советского Союза.

Говоря о том, что он желает продолжать политику Рузвельта, Трумэн на деле стремился резко изменить ее. Но ото стремление ему приходилось скрывать. Обладание же бомбой настолько усилило бы Соединенные Штаты, что военная помощь русских стала бы, по мнению Трумэна, просто ненужной…

Все зависело от окончательного сообщения из Аламогордо. Но его все еще не было. Ни вчера, шестнадцатого, ни сегодня, семнадцатого июля.

Первый в истории человечества атомный взрыв произошел сутки назад. Но президент США, возлагавший на этот взрыв столько надежд, мечтавший построить на нем всю свою внешнюю политику, еще не знал, что же, в сущности, произошло в Аламогордо вчера, в пять тридцать утра…

Бывали минуты, когда Трумэну казалось, что Гровс медлит с отчетом, потому что конечного успеха все еще пет, и генерал обдумывает, как бы замаскировать свою неудачу…

В полдень семнадцатого июля, когда Сталин, Молотов и переводчик Павлов подъехали к «малому Белому дому», доклад от Гровса так еще и не прибыл.

У подъезда Сталина встречали личные помощники президента Гарри Воган и Джеймс Вардамен. Воган был известным дельцом и политиком. Вардамен, банкир из Сент-Луиса, некоторое время служил во флоте и теперь носил военно-морской мундир, хотя, по утверждению очевидцев, не переносил шторма даже в три балла…

Трумэн, Бирнс и Болен ждали советских гостей наверху, в кабинете президента.

Зная, что вскоре ему предстоит встретиться со Сталиным, Трумэн всячески старался составить себе представление о советском лидере. В Вашингтоне после того, как была назначена дата Конференции, и здесь, в Бабельсберге, Трумэн не раз беседовал о Сталине с Гарриманом и Дэвисом, Гопкинсом и Боленом. Но его собеседники высказывали самые противоречивые суждения. Сталина называли восточным деспотом и вместе с тем человеком любезным и вежливым, прямолинейным тираном и дипломатом, полностью постигшим искусство переговоров. Коварным византийцем и человеком, на которого можно положиться, если он сказал «да», и на которого бесполезно оказывать давление, если он сказал «нет».

После всего этого личность Сталина приобрела для Трумэна легендарно — мистический оттенок.

Определеннее других высказывался о Сталине Бирнс.

В качестве советника он сопровождал Рузвельта на Ялтинскую конференцию и выработал свое особое мнение о Сталине.

Бирнс утверждал, что советскому лидеру удавалось осуществлять свои планы в Ялте лишь вследствие уступчивости Рузвельта и скрытой неприязни, которую покойный президент питал к Черчиллю. По словам Бирнса, на этом постоянно играл Сталин. Кроме того, у него был в Ялте крупный козырь: обещание вступить в войну с Японией после того, как с Гитлером будет покончено. Рузвельт не мог не считаться со своим будущим дальневосточным союзником.