В сопровождении Соколова, младшего лейтенанта и двух автоматчиков Малинников и Звягинцев проехали на машинах и прошли пешком не менее пятидесяти километров, осматривая огневые позиции, траншеи и ходы сообщения.

– На сегодня довольно, – решительно сказал Малинников. – Поехали до дома. Тебе, товарищ подполковник, с дороги отдохнуть пора, а мне еще надо со штабистами над боевым донесением повозиться. Едем?

– Сделаем иначе, комендант, – ответил Звягинцев, – ты с замначштаба поезжай, а я тут с бойцами поговорю. Мы ведь до сих пор занимались главным образом предметами неодушевленными, а с людьми говорили лишь урывками. Ты-то бойцов своих хорошо знаешь. А мне с ними знакомиться надо. Зайду в первую попавшуюся землянку, побеседую. Ты за мной, скажем, через часок машину подослать сумеешь?

– Думаешь, без коменданта бойцы откровеннее будут? – сощурился в усмешке Малинников.

– И в мыслях этого не имею! – откликнулся Звягинцев. – Я к вам в УР не ревизором приехал. А на КП еще успею насидеться… Пойду вон туда, – протянул он руку в сторону землянки, видневшейся шагах в двадцати. – Договорились?

– Лады, – согласился Малинников. – Машина будет здесь в семнадцать тридцать. – И, повернувшись, крикнул: – Младший! Поедешь с нами. И один из автоматчиков тоже. Второй останется с подполковником…

Подождав, пока Малинников, Соколов, адъютант и один из автоматчиков скрылись за деревьями, Звягинцев направился к облюбованной землянке. Боец, оставленный с ним, в землянку не спустился, встал у входа, положив руки на автомат.

Землянка оказалась совсем крошечной. На нарах кто-то лежал, укрывшись с головой полушубком.

То, что в землянке находился только один человек, обрадовало Звягинцева. В других землянках, куда он раньше заходил вместе с Малинниковым, было многолюдно и, может, именно потому откровенного разговора не получалось. На все его вопросы бойцы отвечали односложно, уставными формулировками.

Звягинцев осторожно потряс спящего за плечо. Тот пробормотал что-то спросонья и неохотно откинул полушубок. Судя по треугольникам в петлицах гимнастерки, это был старшина или заместитель политрука. Красная звезда на его рукаве обнаружилась чуть позже, когда он уже соскочил с нар.

– С добрым утром, товарищ замполитрук, – пошутил Звягинцев и, как положено при первом знакомстве, назвав свою фамилию, сказал, кто он такой. Услышав, что перед ним подполковник, да еще из штаба фронта, заместитель политрука торопливо схватил оставленный на нарах ремень и стал подпоясываться.

Звягинцев предложил ему сесть и сам присел на край нар.

– Как же вас прикажете величать? – все в том же добродушно-шутливом тоне, чтобы дать собеседнику время освоиться, спросил Звягинцев.

– Замполитрука Степанушкин, товарищ подполковник! Исполняю обязанности политрука роты.

Голос у этого Степанушкина был с хрипотцой, точно простуженный.

При тусклом свете коптилки Звягинцев попытался разглядеть его лицо. Судьба свела его с человеком уже не первой молодости – лет около сорока. Спутавшиеся во время сна светлые волосы почти прикрывали лоб Степанушкина.

– Ну что же, докладывайте, как тут у вас дела. Или сперва удостоверение мое поглядеть хотите? – спросил Звягинцев.

Ответ последовал совершенно неожиданный:

– Этого не требуется. Я ведь вас знаю, товарищ подполковник. Только вы тогда майором были.

– Вот как! – без особого удивления сказал Звягинцев. – Где же мы встречались? На Кировском? Или, может быть, еще раньше, под Лугой?

– Да нет, – покачал головой Степанушкин. – В фургоне мы с вами вместе ехали.

– В фургоне? – на этот раз уже недоуменно переспросил Звягинцев. – В каком фургоне?

– В том, что покойников возили. На Пискаревку. Не помните?.. Вы там старика какого-то заслуженного хоронили. И капитан с нами ехал. Командир наш, Суровцев. И еще девушка одна…

На Звягинцева точно обвалилась вся эта землянка. Даже дышать стало трудно. Нет, он сейчас не старался вспомнить Степанушкина. Он видел перед собой ту комнату на Мойке и глаза Веры, полные слез. Потом перед ним возникло залитое лунным светом кладбище, где аммоналом взрывали траншеи и в них складывали мертвые тела. А над траншеями – столб и на столбе доска с красной надписью: «Не плачьте над трупами павших бойцов!..»

Видения эти разрушил хрипловатый голос Степанушкина.

– Значит, не помните? – с сожалением спрашивал он. – А я вас запомнил. И знаете почему? Мы тогда уже редко кого в гробах хоронили. Не хватало.

– Я все помню, – сквозь зубы произнес Звягинцев. – Вас было двое. Двое бойцов.

– Вот, вот! – обрадовался Степанушкин. – Я и Павлов Колька!

– А где же теперь капитан Суровцев? – спросил Звягинцев.

Собеседник его развел руками:

– Чего не знаю, товарищ подполковник, того не знаю. Как весной город расчистили, так нас и расформировали. Капитан, наверное, командует где-нибудь батальоном, а то и полком. Серьезный человек!

– А вы, стало быть, сюда попали?

– Да куда же мне иначе? Я ведь с Ижорского. Про Ижорский батальон слыхали? Мы вступили с немцами в бой еще в августе прошлого года. Ну, а потом шарахнуло меня малость. Осколком. Из госпиталя в похоронники угодил. А из похоронной команды, конечно, сюда. Тут наших ижорцев много.

– Службой довольны?

– Довольный буду, когда фашистов в могилу уложу. Столько же, сколько наших ленинградцев лично похоронил. Я счет веду. Око за око.

– И много уже уложили?

– Здесь-то?.. Ни одного. Стоячее дело – УР! Конечно, когда пехота наша на тот берег пошла, мы ей отсюда огоньком помогали. Да ведь кого там наши снаряды накрыли, одному богу известно: то ли фрицев, то ли пустое место. А мне, товарищ подполковник, цель видная нужна.

– Будет вам и такая цель, – пообещал Звягинцев.

– Эх, товарищ подполковник, – махнул рукой Степанушкин, – уж если осенью не пробились отсюда, чего тут о зиме говорить! Попробуй-ка теперь на тот берег взобраться, да еще орудия и станковые