– Мы с Бетховеном не воюем. Это они против него воюют!

Алексей замолчал.

Я чувствовала, что между нами словно какая-то невидимая стена…

И вдруг с моих губ сорвалось:

– У меня мама умерла, Алеша…

Он опустил голову.

– Я знаю, Вера… От Ивана Максимовича знаю…

Мне хотелось сказать, что я одна, совсем одна… И что я очень ждала его…

Но тут же подумала: нет, это неправда. И я не имею права обманывать его. Ведь он стал мне нужен только теперь…

Надо было сказать Алеше, что с Анатолием все кончено, что он больше для меня не существует… Но я боялась показаться несчастной, жалкой…

– Обидно, что не дали дослушать музыку, – повторила я.

В эту минуту я не думала о том, что разрывы, глухие отзвуки которых доносились сюда через толстые, старинной кладки стены, уже принесли кому-то смерть… Не думала, может быть, потому, что обстрелы вошли в нашу жизнь как нечто неизбежное, неотвратимое, как смена дня ночью, лета – осенью. А может быть, потому, что я готова была сидеть под любым обстрелом, лишь бы оркестр продолжал играть, унося меня из этого жестокого, холодного мира вдаль, ввысь, к свету, к счастью…

– Ты похудела, Веруша! – сказал Алексей. Но он тут же добавил: – Нет, нет, ничего особенного, теперь в Ленинграде толстых вообще нет.

Я кивнула, благодарная ему за неуклюжую попытку успокоить меня, за опасение, чтобы я не подумала, будто выгляжу плохо…

– Я тоже, говорят, исхудал, – преувеличенно бодро продолжал он. – Приехал с Большой земли отъевшимся, а за эти недели… Ты какую карточку получаешь?

– Рабочую. Медики теперь все получают рабочую.

– А почему ты не в кадрах? – спросил Алеша. – Ведь у вас военный госпиталь?

– Да. Военный. Только сестры и фельдшерицы вольнонаемные.

Сказала и подумала: «Вольно… наемные…» – какое нелепое слово, никогда не слышала его до войны. А теперь вошло в быт.

– Впрочем, – добавила я, – говорят, что скоро переведут в кадры.

– Значит, обычная карточка, – с какой-то безнадежностью в голосе проговорил Алеша.

– Я ведь донор. Так что получаю доппаек. Словом, у меня все в порядке.

– Сдаешь кровь? – с испугом переспросил Алексей.

– Ну конечно, – улыбнулась я. – У нас все сдают, кто годится по медицинским показаниям.

Он ничего не сказал. Только дотронулся до моей руки – робко, неуверенно, точно сомневался, приятно ли это мне.

Лихорадочно стучавший метроном смолк, и через несколько секунд голос диктора объявил, что обстрел прекратился и движение по городу восстанавливается.

…Когда мы вышли на улицу, было уже темно.

Дошли до угла Невского и остановились.

Где-то гудели автомобильные сирены; я знала: это санитарные фургоны везут пострадавших от обстрела…

– Я думаю так, Веруша, – сказал Алексей, – мы дойдем до Литейного, а там поймаем машину, идущую в твой район. Только давай быстро!

– Зачем? Обстрел кончился, – сказала я.

– Да, но в любую минуту может снова начаться, ты же знаешь. Ну пойдем же.

Но я не двигалась с места.

– В чем дело, Веруша? – встревоженно спросил Алексей. – Тебе нехорошо?

– Нет, нет, все в порядке… – Меня вдруг пронзила мысль о том, что в десяти минутах ходьбы отсюда живет Федор Васильевич Валицкий… – Давай попрощаемся, Алеша, – сказала я.

– Что?! – удивился он. – Как попрощаемся? Тебе же на Выборгскую! Мы дойдем до Литейного…

– Мне еще нужно зайти здесь в одно место, – сказала я.

– Но ты одна не сумеешь потом остановить машину!

Я про себя усмехнулась его мужской самоуверенности.

– Вот что остановит, – приподняла я свою сумку с красным крестом.

– Но я хочу тебя хоть немного проводить! В кои веки встретились… – Алексей не смотрел на меня. Он глядел куда-то себе под ноги, в снег. – Тебе никуда не надо заходить. Ты придумала… Просто хочешь, чтобы я ушел…

– Нет, Алеша, нет!

– Но куда тебе нужно идти?

– Это здесь, совсем недалеко.

– Тогда я могу пойти с тобой!

Он? Со мной? К Валицкому? Нет, я не могла вести его туда, Пусть не к сыну, к отцу, все равно. Он не знал Осьминина, ради которого я должна была пойти к Федору Васильевичу. А имя Валицкого говорило ему слишком много…

Мы по-прежнему стояли на углу Невского. Неподалеку чернело длинное, приземистое здание Гостиного двора. После пожара его покрывала копоть, большие провалы витрин были даже не заколочены фанерой. В нескольких метрах от нас лежало два трупа. Один – у стены дома, другой – прямо посредине покрытого снегом тротуара, рядом с протоптанной тропинкой. Очевидно, человек шел куда-то и упал…

– Я должна зайти по служебным делам. Ну… к больному.

– Я пойду с тобой.

– Нет!

Он удивленно посмотрел на меня:

– Почему? У меня есть время. Если бы не обстрел, концерт закончился бы позже… Но… что это за больной, к которому тебе вдруг понадобилось зайти?

Я молчала.

– Идем! – нетерпеливо сказал Алексей. – Не будем терять времени! Куда идти? Направо? Налево?

– Направо, – сказала я, – на Мойку.

Он шел впереди, я за ним, тропинка была слишком узкой для двоих.

Я думала: что сказать ему? Объяснить все как есть или просто попросить подождать меня у подъезда?

Но если сказать… Тогда надо говорить обо всем… Начиная с той кошмарной ночи в Клепиках. И о том утре, когда я бросила мешок с продуктами вслед уходившему из моей комнаты Анатолию.

Но как обо всем этом расскажешь?.. Где взять на это силы?

Я могла бы сказать Алеше только одно: «Ты мне нужен. Только ты». Но между нами столько времени не было ничего, кроме дружбы…

Почему же теперь мне все представляется иным? Потому что исчез, сгинул всегда заслонявший в моих глазах Алешу Анатолий? Потому, что я одинока?..

Но, может быть, это эгоизм? Может быть, мне нужен не сам по себе Алеша, а только защита, опора, только уверенность, что я не одна?..

Мы подошли к набережной Мойки.

– Куда? – спросил Алексей.

– Через мост. И направо.

И вот мы у дома. У того дома!

Я посмотрела на узкую замерзшую Мойку. На ледяной поверхности чернели пятна прорубей, – видимо, днем оттуда черпали воду.

Меня вдруг охватило такое чувство, будто через секунду я должна броситься в одну из этих