знаете.

Я, разумеется, сразу поняла, что речь идет об этом несчастном дневнике, в который я до сих пор не записала ни слова…

Осьминин жил один в маленьком флигелечке, метрах в двухстах от здания госпиталя. Я там была только раз – как-то ночью, во время моего дежурства, позвонили из Медсанупра и приказали срочно вызвать начальника. Запомнила, что живет он на втором этаже и что ведет туда узкая деревянная лестница.

На лестнице была тьма кромешная, я ощупью поднялась и, уткнувшись в дверь, постучала. Ответили еле слышно. Я открыла дверь и перешагнула порог.

Горела коптилка, и при свете ее я разглядела лежавшего в постели Осьминина. Поверх серого госпитального одеяла он был укрыт шинелью.

– Что с вами, Андрей Григорьевич? – спросила я.

– Со мной? Ничего. Немножко прихворнул.

– Почему же вы не вызвали врача?

– Я, между прочим, сам врач, – со слабой улыбкой ответил он, – и довольно опытный. Как там Сергушин?

Я не сразу поняла, о ком это он.

– Сергушин, – повторил Осьминин. – Тот, со жгутом.

– Оперировали. Высокая ампутация. Началась гангрена, – тихо ответила я.

– Проглядели! – с горечью произнес Осьминин. – Позор. Проглядели.

– Но, Андрей Григорьевич, он пролежал со жгутом несколько часов!

– Я знаю это не хуже вас, – прервал меня Осьминин. – Нужно было сразу сделать щадящую ампутацию. Это моя вина. Искалечили человека! А как больной из второй палаты, с ожогом лица?

Я не могла сообразить, кого он теперь имеет в виду. Он помнил всех раненых!

– Ожог лица и слизистой рта, – повторил Осьминин. – Привезли неделю назад… Лейтенант Володин. Володин его фамилия!

Да, вспомнила. Володин. Слышала разговор о нем в сестринской. У него периодически наступало удушье. Надо было рассечь гортань, сделать трахеотомию. Сделали. Задели сонную артерию. Началось сильное кровотечение. Он умер на операционном столе.

– Я не в курсе дела, – глухо ответила я.

– Вы представляете себе, как чувствует себя человек, у которого нога отрезана так высоко, что нельзя носить протез? Или с изуродованным лицом?.. – с болью проговорил Осьминин.

– Но ведь война, Андрей Григорьевич!..

– А когда войны не будет?! По нашей вине останутся люди, изуродованные на всю жизнь!

– По вине фашистов!..

– Плохо лечим, – тихо сказал Осьминин. – Стыдно!..

– Но с вами-то что? – все еще стоя посреди комнаты, спросила я.

– Что ты принесла с собой? – ответил он на вопрос вопросом.

– Камфару, строфантин. Комиссар сказал…

– Он уже разбирается в медикаментах? – усмехнулся Осьминин.

– Нет, – смутилась я, – он просто сказал, что вы жалуетесь на сердце, и я подумала, что…

– Правильно подумала, – кивнул Осьминин. – Набери два кубика камфары.

Я раскрыла чемоданчик и, сняв перчатки, стала протирать руки ваткой, смоченной в спирте.

– Экономь спирт, – сказал Осьминин.

Я промолчала.

– Эфир есть?

– Да, конечно.

– Набери двадцатипроцентную камфару и сделай ее на эфире. Поняла?

Да, конечно, я поняла. Он хотел, чтобы камфара медленнее рассасывалась и действовала бы дольше.

Пока я доставала шприц, иглу, набирала лекарство, Осьминин закатал рукав рубашки.

– Может быть, лучше в мякоть, в ягодицу? – неуверенно спросила я.

– Мякоти на мне сейчас не найдешь, – с усмешкой ответил он. – Коли в руку.

– Может быть, введем еще и строфантин? – сделав укол, спросила я.

– Пока достаточно и камфары.

– Как вы себя чувствуете?

– Если ты имеешь в виду результаты инъекции, то прошло еще мало времени. Впрочем, сейчас проверим.

Он стал щупать себе пульс.

Только сейчас я услышала едва различимый стук метронома. Он доносился из укрепленной на стене черной тарелки. И мне показалось, что это стучит пульс Осьминина. Ровно и спокойно.

– Давайте я буду считать, – предложила я и, отдернув рукав ватника, кивнула на свои часы.

Осьминин улыбнулся и покачал головой.

– Немного получше… – сказал он. – А ты, кажется, окончила два или три курса мединститута? Пора научиться определять пульс без часов.

Я стояла в нерешительности, не зная, уходить мне или еще остаться. Снова спросила, чтобы только не молчать:

– Как вы себя чувствуете?

– Не волнуйся. Я чувствую себя удовлетворительно. Ты начала вести дневник?

– Еще нет, Андрей Григорьевич, – виновато сказала я.

– Почему?

– Ну… очень много работы. Вы сами знаете. Не до того.

– Дневники люди вели, замерзая на полюсе. В тюрьме перед смертью. Кровью на стене, если не было бумаги. В дневниках, которые пишутся в удобном кабинете, не всегда содержится правда.

– Но, честное слово, мне не о чем писать, Андрей Григорьевич, – взмолилась я, – я же самый обычный человек! Люди, о которых вы говорите, видели, знали то, что неизвестно миллионам других! А то, что вижу я, переживают сейчас сотни тысяч ленинградцев. К чему же…

– Вы принесли с собой тетрадь? – сухо прервал меня Осьминин. – Выньте ее и сядьте за стол. И поставьте туда коптилку.

Он произнес эти слова слабым голосом, но тон его был категоричен.

Я послушно вынула из чемоданчика тетрадку, перенесла в тумбочки на стол коптилку.

– Чернила и ручка там есть, – сказал Осьминин.

На столе действительно стояла массивная бронзовая чернильница. Рядом лежала ручка.

– Откройте тетрадь и пишите!

Теперь, когда я перенесла коптилку, лица его не было видно.

– Пишите, – требовательно повторил он. – «В декабре 1941 года госпитальные служащие получали на завтрак стакан кипятку без сахара…» Почему вы не пишете?

Я откинула крышку чернильницы, но напрасно тыкала туда пером.

– Чернила замерзли, Андрей Григорьевич, – беспомощно сказала я.

– Да, верно, я забыл, они уже давно замерзли. Откройте правый ящик стола. Там должны быть карандаши. Найдите химический.

Я сделала, как он велел: нашла карандаш, послюнявила отточенный конец и попробовала его на пальце, чтобы убедиться, что карандаш действительно химический.

– Нашли? – спросил Осьминин.

– Нашла, – покорно ответила я.

– На чем мы остановились? Впрочем, давайте сначала. «В декабре госпитальные служащие получали на завтрак стакан кипятку без сахара и триста граммов плохо пропеченного, с различными примесями черного хлеба». Поставь скобку, напиши: «суточный паек» – и закрой скобку. Записала?

Он диктовал медленно, однако я едва успевала записывать – замерзшие пальцы с трудом держали