ее.

А теперь все ощущалось иначе…

Наконец фильм кончился, в зале зажгли свет. Они вышли на улицу. Около кинотеатра толпились люди, ожидая начала следующего сеанса.

– В третий раз смотрю эту чепуху, – сказал Анатолий, – и в третий раз с удовольствием. Даже зло берет. А ты какой раз смотришь?

– Тоже третий, – ответила Вера. – Очень хорошая актриса Франческа Гааль. Только трудно себе представить, что это происходит в Германии.

– Что именно?

– Ну вот вся эта жизнь… И люди такие мирные, остроумные, доброжелательные…

– По-моему, фильм снимался не в Германии, а в Австрии.

– Ну, в Австрии, в газетах пишут, тоже не сладко. Впрочем… Знаешь, о чем я сейчас подумала? А что, если мы что-то преувеличиваем?

– В каком смысле?

– Может быть, все, что там происходит, не затрагивает… ну как бы это выразить, весь народ? Где-то что-то громят, кого-то бьют, истязают, а народ этого и не слышит и продолжает жить своей жизнью. Ну вот той самой, которую мы сейчас видели. Неужели так может быть?

– Во-первых, то, что мы сейчас видели, не народная жизнь, – назидательно сказал Анатолий. – Если говорить всерьез, то этот самый «Петер» не что иное, как типичный мелкобуржуазный фильм. Хотят посеять иллюзию, что счастье доступно каждому…

– Ты не ответил на мой вопрос.

– А на твой вопрос ответить очень легко. Преуменьшать опасность и массовость фашизма – значит впадать в серьезную ошибку.

– Я не впадаю в «серьезную ошибку», – с добродушной иронией сказала Вера, – просто мне интересно, может ли так быть. Совершается что-то страшное, необычное, а рядом течет спокойная жизнь. И между тем и этим – как бы стена.

– Разумеется, для обывателей жизнь всегда…

– Очевидно, ты прав, – сказала, прерывая его, Вера.

На главной улице шло гулянье. Люди медленно двигались по тротуару, толпились возле сатуратора с газированной водой, у бочки с квасом, встречали знакомых и останавливались с ними посреди тротуара, заставляя других гуляющих идти в обход; шныряли мальчишки, засунув в рот леденцы-петушки так, что снаружи торчала лишь одна палочка; невидимый репродуктор обрушивал на город потоки музыки – попурри из песен Дунаевского…

Теперь они проходили мимо тира. Он располагался чуть поодаль от тротуара, на пустыре, похожий на кукольный театр из-за своих ярко освещенных, раскрашенных мишеней.

У барьера толпились ребята.

– Давай постреляем? – неожиданно предложил Анатолий.

«Что за ребячество!» – подумала Вера, но Анатолий уже тащил ее к барьеру, который при ближайшем рассмотрении оказался широким прилавком, как в магазине, и приговаривал:

– Ты никогда не видела, как я стреляю, нет? Никогда? Сейчас посмотришь!..

Анатолий протянул рублевую бумажку сидящему на табурете по ту сторону прилавка человеку и сказал:

– На все. Кутить так кутить.

Человек поднялся – Вера заметила, что одна его нога была деревянная, – покопался в большой картонной коробке, стоявшей возле, на полу, и высыпал в подставленную Анатолием ладонь пригоршню маленьких темно-серых пулек. Затем он подал ему винтовку.

– Ну, кого для тебя убить? – спросил Анатолий, резким движением ломая винтовку надвое и загоняя патрон в ствол. – Зайца?

Вера посмотрела на мишень. Казалось, что там, метрах в десяти от них, жил своей собственной жизнью какой-то странный, диковинный мир. Скалил зубы фашист с черной, паукообразной свастикой вместо сердца. Задрав хвост, куда-то со всех ног удирал заяц. Стоял на задних лапах бурый медведь. Распластав крылья, парил в голубом небе орел. Над неестественно зелеными зарослями летели утки. В стороне отплясывал гопак батька Махно.

– Не надо зайца, давай лучше фашиста, – сказала Вера.

– Смерть фашизму! – весело откликнулся Анатолий и вскинул винтовку.

Затихшие ребята настороженно глядели на него. Щелкнул выстрел. Фашистская свастика – сердце – повернулась и упала, переместившись теперь на живот фигурки в зелено-сером мундире.

Анатолий опустил винтовку и, улыбаясь, повернулся к Вере.

– Ну, а теперь кого? Впрочем, знаю, – он рассмеялся, – ты предпочитаешь классовых врагов.

Он перезарядил винтовку, поднял ее и выстрелил почти не целясь. Папаха на голове волосатого Махно откинулась в сторону.

– Вот это да! – восхищенно проговорил один из толпившихся у барьера мальчишек. Они поплотнее окружили Анатолия.

– Ну, а теперь кого? Всех подряд?.. – спросил он. – У меня еще целых восемь патронов осталось.

– Знаешь что, пойдем лучше гулять. В голове шум от этих выстрелов, – сказала Вера, боясь признаться, что ей стало совсем по-детски жалко этих аляповатых мишек, зайцев и птиц, которым теперь предстояло стать мишенями для Анатолия.

– А патроны? – в замешательстве спросил он.

– А патроны отдай ребятам. Они тоже хотят пострелять. А денег нету. Верно, ребята?

– Идея! – воскликнул Анатолий и ткнул пальцем в кучку пулек, лежащих на прилавке. – Налетайте!

Несколько пар ребячьих рук быстрее молнии метнулись к прилавку…

– Ну как, – с улыбкой спросил Анатолий, когда они вышли из тира, – талант?

– Дай бог, чтобы этот талант никогда тебе не пригодился, – тихо и как-то по-старушечьи горестно сказала Вера.

– Ты что имеешь в виду? – сразу посерьезнел Анатолий. – «Если завтра война»? К сожалению, война неизбежна. Это тебе даже твой майор может подтвердить. – Последнюю фразу он произнес не без иронии.

Но Вера не обратила на нее внимания. Она вдруг подумала о том, что все последние годы слово «война» всегда произносилось рядом со словом «неизбежна».

Два точно приросшие друг к другу слова: «война неизбежна»… Это уже как-то само собой разумелось. Она не помнила ни одной речи, ни одной посвященной международному положению газетной статьи, в которой не говорилось бы об опасности войны. Эта мысль пронизывала многие современные романы, кинокартины, наиболее популярные песни. К ней уже все привыкли. И казалось, если завтра вдруг объявят, что война качалась, это уже не будет ни для кого неожиданностью.

– Чего ты замолчала? – спросил Анатолий.

– Не знаю, – ответила Вера. – Наверное, потому, что думала о войне. Ужасно, если она все-таки начнется. Мне кажется, что только теперь мы начинаем жить по-настоящему. И отец всегда так говорит. И мама. То разруха, то голод, то карточки… Того нет, этого не достать… А теперь все иначе.

– Ну, в тех витринах ширпотреба побольше, – сказал Анатолий.

– Ты про кино? Наверное. Только я себе не представляю, смогла ли бы жить так, как они. А ты?

– Я ее презираю, такую жизнь, – убежденно ответил Анатолий, – тупые мещане. Вчерашний день похож на сегодняшний. И завтрашний будет таким же. Все течет медленно, точно вода в узкой, мутной речушке… А знаешь, – сказал он, понижая голос, – мне иногда хочется, чтобы скорее была война.

– Ты что, с ума сошел?

– Нет, нет, я все понимаю… Любая война – это бедствие… Но мне кажется, что я быстро нашел бы в ней свое место. А что? Стрелять умею…

– Перестань!