ударными отрядами, ополчившимися теперь на нас. Но хотя среди них было немало фанатиков, обычно достаточно было бросить взгляд в глаза человека или на его рану, чтобы сказать, опасен он или нет.

Шейх приблизился к русскому, лежавшему лицом вниз. Он толкнул его, и русский зашевелился и застонал. Шейх хотел перевернуть человека, чтобы посмотреть, что с ним.

– Ой, оставь его, – сказал Францл. – Посмотри на кровь.

Мы пошли дальше, никто и не подумал взглянуть на павшего в бою русского.

Потом это произошло. Сзади нас послышалось «пок-пок-пок». Францл закричал и схватился за ухо. Я обернулся и увидел, что человек с большим кровавым пятном приподнялся и стрелял из пистолета.

– Шейх! – отчаянно крикнул Францл, забыв о собственной ране.

Но Шейх упал как подкошенный, зарывшись пальцами в землю, конвульсивно дернулся и затих.

Францл долго смотрел на мертвого друга, потом перекрестился.

Его лицо страшно изменилось, как будто он натянул маску, жестокую маску с искаженными чертами лица, подбородок выдвинулся вперед, губы сжались в тонкую нить с горестными морщинами в углах рта, глаза опасно сощурились в узкие щелки, подобные щели дота.

Он повернулся и пошел, не обращая внимания на стрельбу, все еще продолжавшуюся в его направлении со стороны русского. Надеясь спастись, тот лег так же, как и до этого, лицом в землю, делая вид, что ему ни до чего нет дела. Но когда мы приблизились, он все понял. Он хныкал, умолял, даже спустил штаны, чтобы показать ужасную рану на верхней части бедра, говорил, что все равно умрет, и кричал: «Камерад!» Францл был непреклонен.

Его руки опустились, взяв в железные тиски шею вероломного русского, и Францл держал его, не ослабляя свою мертвую хватку, до тех пор, пока в последней судорожной конвульсии остатки жизни не покинули тело русского. Тогда он отпустил тело и пошел как автомат к своему оружию. Чтобы не отстать, Зеф поднял свою лопату и раздробил ею череп русского.

После смерти Шейха Францл изменился. Он стал апатичнее. Я часто заставал его уставившимся в пространство. Когда мы обменивались взглядами, мне казалось, что я смотрю в глаза незнакомца. Бесполезно было пытаться заинтересовать его чем-нибудь. Он просто существовал. Создавалось впечатление, что он потерял всякую надежду.

Однажды я спросил его напрямую, а он слабо ответил:

– Ой, Бенно, не обращай внимания, это пустяки, – но через несколько мгновений добавил: – Бенно, старина, если я… ну, скажем, если что-нибудь со мной случится… черкани моим старикам пару строк, ладно? Только сделай это поделикатней. Я имею в виду не выкладывай все сразу. У моей старушки слабое сердце.

Время от времени он доставал одну фотографию, которую теперь всегда носил с собой, и сидел и смотрел на нее, как будто читал книгу. На ней был запечатлен солдат с бокалом вина в руке, в кругу семьи, и они все смеялись – мужчины, женщины и дети. Францл не имел ни малейшего понятия о том, кто были эти люди. Собственно говоря, он нашел фотографию где-то в степи, где земля была усеяна мертвыми немецкими солдатами, через несколько дней после того, как был убит Шейх. Рядом с одним из убитых солдат лежал черный бумажник, который был открыт, как будто кто-то его выпотрошил, а потом выбросил за ненадобностью. Он был пуст, если не считать этой желтой фотографии.

Однажды ночью ударили сильные морозы, и наша вторая зима в этой проклятой стране встретила нас сурово. Приехал грузовик снабжения и привез нам теплые шинели, перчатки и шапки-ушанки. Но мы все равно ужасно мерзли в своих окопах. Даже взрывы снарядов отдавались новым, жестким резонансом, а разлетавшиеся комья земли были твердыми как гранит.

Неписаным законом армии было отпускать солдат домой после службы за пределами страны в течение более чем года, но мы все знали, что нас не осмелятся отправить назад. Тем не менее каждый день приносил новую волну слухов – нас собираются направить во Францию, в Грецию, в Африку. Но сначала, конечно, на короткую побывку домой.

Мы, рядовые, знали, насколько иллюзорны все эти слухи – но с каким упрямством мы пытались верить им! Наше единственное всепоглощающее желание делало нас легковерными – желание как-то покончить с той затянувшейся игрой со смертью, в которую превратилась наша жизнь.

Всегда оставался только один выход, реально осуществимый путь. Это была надежда на то, что Небеса окажутся милостивы и устроят так, что ты получишь рану, не достаточную для того, чтобы умереть, но настолько серьезную, чтобы тебя отправили домой. Ранение в мягкие ткани не годится. О нем позаботятся в полевом госпитале. Самым лучшим был бы сложный перелом, если возможно, не такой, чтобы превратить тебя в калеку, не слишком болезненный, но, конечно, такой, который предполагает длительный период лечения. Однако в этом нужна удача – самая большая в мире удача, – какая встречается не часто.

С такими мыслями в голове мы встречали чудовищный огневой вал русских в ту зиму и широкомасштабную атаку на наш клин между Доном и Волгой. Они прорвались.

Наступил день, когда мы осознали, что прошло довольно долго времени после того, как один- единственный грузовик осмелился поехать с линии фронта в тыловую базу. Русские части перекрыли все подступы. Сначала они атаковывали машины только ночью, потом беспрерывно и ночью и днем. На какое- то время наши колонны снабжения были объединены и двигались с охранением, по обе стороны их сопровождали подразделения бронемашин и мотоциклистов. Но даже это не помогало: русские стали слишком сильны.

Отчаянные контратаки с огромными потерями ни к чему не приводили. Медленно, но верно клинья советских войск по сторонам нашего клина становились все шире, и германские дивизии были отброшены назад: с одной стороны далеко за Дон, а с другой – к востоку, обратно к этой огромной массе развалин, городу Сталинграду.

Короче говоря, мы были окружены. Сталинград стал огромным котлом, в котором нам суждено было кипеть.

Теперь все обернулось настоящей трагедией. Перемалывалась в труху целая армия. Битва без всяких перспектив на успех для немцев захлебнулась в море крови. Конец приближался быстро – но это не был такой конец, на который мы все рассчитывали менее двух лет назад.

Сначала казалось невероятным, что немцы позволят заманить себя, как мышь, в такую гигантскую ловушку. Но в Советском Союзе новое слово Сталинградский котел стало скоро знаменитым лозунгом.

Среди нас распространилась идея – и она мгновенно возобладала, – что все это не катастрофа, а блестящий маневр Верховного командования. Говорили о новых танках, о наступлении с севера, о секретном оружии, превращающем все в пыль.

Мы какое-то время верили, но ни один из этих слухов не был правдой, и постепенно начали осознавать весь ужас слова, которого солдат боится больше всего: окружены.

Правда доходила до нас по мере того, как остатки одной дивизии за другой отбрасывались назад, терпя поражение со всех сторон, не говоря уже о напирающем противнике, который теснил нас к центру Сталинградского котла. Постепенно колонны сосредоточенного транспорта забили все дороги. Взрывали орудия и всевозможное вооружение, включая танки, которые остановились из-за нехватки горючего. Нагруженные грузовики, застрявшие в снегу, горели. Огромные груды одежды и продовольствия были подожжены, чтобы не достались врагу. Установки, на сборку которых были потрачены колоссальные усилия, были уничтожены.

Отрезанные от своих, солдаты в серой полевой форме, грязные и завшивленные, ковыляли с бессильно опущенными плечами от одной оборонительной позиции до другой. Ледяной ветер этих необъятных белых пространств обжигал их сморщившуюся кожу, выдавливал слезы из запавших глаз, которые почти закрывались от перенапряжения, проникал сквозь форменную одежду и пробирал до самого костного мозга. Для тех, кто больше не выдерживал, всегда был наготове добрый снежный саван.

Менее чем в двух тысячах километров к западу был другой мир. Там люди спали в мягких теплых постелях; там во время обеда они садились за стол, накрытый чистой белой скатертью, и ели сколько душе угодно. Дети смеялись, и даже солдаты не были обделены счастьем.