– Не знаю. Надеюсь, до четверга она этого не сделает. Еще сегодня утром она увлеченно обсуждала свое платье для вечеринки… Но вот потом… Думаю, она все-таки увидит, что бежать с молодым человеком – не такое-то простое дело, как ей кажется!

– Ага, – проговорил Каверли задумчиво. – Тогда вот что: пожалуй, я не смогу присутствовать у вашей сестры на приеме и прошу передать ей мои искренние извинения! Меня не будет в Бате на той неделе.

Эбби почувствовала некоторое разочарование.

– А вы уезжаете надолго?

– Надеюсь, что нет. У меня есть кой-какие дела, которые никак нельзя отложить на потом.

– Ну конечно, – несколько уныло согласилась она. – Но тогда нам не следовало посылать пригласительную карточку Стэси!

– Вот еще! Почему?

– Селина пригласила его только в пару к вам. Она считала, что неудобно пригласить вас и не позвать вашего близкого родственника…

– Ого! Значит, она так хотела моего прихода, что согласилась принять даже Стэси? – рассмеялся он. – Однако же я не думал, что имею этакий вес в ее глазах!

Эбби поджала губы:

– Нет, просто Селина, в отличие от меня, вовсе не испытывает к Стэси неприязни. Так что ей не составит никакого труда развлекать его беседой…

Известие о том, что мистер Каверли уехал из Бата, принесла на Сидни-Плейс мисс Баттербанк на следующее же утро. Она была несколько разочарована тем, что мисс Вендовер уже в курсе этого, получив от Каверли записку с извинениями. Впрочем, в записке не было указано, на чем уедет мистер Каверли и зачем. Прояснение этих двух пунктов, к удовлетворению мисс Баттербанк, оставалось на ее долю. Мисс Баттербанк за спиной называли филиалом Интеллидженс сервис в Бате. Однако она смогла только сообщить, что мистер Каверли отбыл на почтовой карете, а насчет целей его поездки могла представить только массу разнообразных туманных предположений.

Селина испытала внутреннее облегчение при мысли, что Каверли, возможно, больше не вернется в Бат. Дело в том, что как бы Селина ни была глупа, от нее не могло ускользнуть нарастающее сближение Эбби с Майлзом Каверли, а это Селине совсем не нравилось. Пусть он был человеком интересным и очень бывалым, но совершенно неподходящим в качестве супруга Эбби. Так что Селина призналась преданной мисс Баттербанк, что надеется на полное исчезновение всех членов семейства Каверли из Бата.

Сейчас Селина очень корила себя за то, что сперва приветила Стэси Каверли. Конечно, их род был из старинных, и Стэси унаследовал немалое имение в Беркшире. Правда, Селина никогда не бывала в Дэйнскорте, но заглядывала в книгу «Аристократы и дворяне», где имелось изображение поместья Дэйнскорт, обширного и весьма древнего здания, с исторической справкой, в которой подтверждалось, что Каверли владели им на протяжении впечатляющего числа веков. Но теперь, если окажется правдой то, что имение заложено за долги, положение менялось коренным образом. При утере Дэйнскорта имущество Стэси уменьшалось до ничтожной величины, ведь, по сути дела, кроме поместья, у него ничего не было. Но ведь Селина не могла знать всех подробностей, когда принимала Стэси в Сидни-Плейс? Со стороны Джеймса несправедливо валить все грехи на нее; а кроме того, как бы там ни было, Селина не могла поверить, будто этот благовоспитанный молодой человек приехал в Бат лишь затем, чтобы окрутить богатую невесту. А уж что касается страхов Эбби, что Фанни сбежит со Стэси, Селина и вовсе не верила в это. Неужели маленькая Фанни, такая хорошая, послушная и стыдливая, может пойти на такой безобразный поступок? Еще обиднее для Селины было то, что Эбби вовсю делилась с нею этими ужасными предположениями, совершенно не задумываясь о больных нервах старшей сестры; вот и сейчас, стоит только подумать о Фанни, вся ее нервная система немедленно приходит в полное расстройство – от этого может излечить только несколько чашек чаю с пышками.

А тут еще вдобавок как снег на голову свлился Майлз Каверли и не стал терять времени для соблазнения бедной Эбби! Его, конечно, отчасти жаль, но ведь насчет его подмоченной репутации просто и говорить нечего, разве отец вышлет сына в Индию без веских оснований? И если он вздумал, что сможет бросить тень и на беспорочную честь Эбби, то он глубоко заблуждается, и Селина первая ему это объяснит! Кто бы мог подумать, что благоразумная Эбби, отвергнув предложения стольких респектабельных кавалеров, кандидатуры которых были одобрены еще покойным папочкой, польстится на авансы такого сомнительного господина, как Майлз Каверли, которому даже нечем отрекомендоваться перед такой благородной девушкой, как она! Он вовсе не был красавцем; в нем не было ничего от благовоспитанности Стэси; его манеры представлялись Селине чем-то средним между замашками каннибала и решительностью дикого слона; да и в одежде он, прямо сказать, не придерживался правил элегантности. Он не только имел наглость явиться на утренний визит в ботфортах, но и вообще на нем вечно болтался сюртук, галстук был завязан неправильно, а общий вид был таков, словно он одевался с сильного похмелья. Странно даже, как Эбби, всегда такая элегантная и аккуратная, могла обратить внимание на этакого неряху!

Эбби, зная, что Селина подслеживает за нею, старалась держаться внешне весело и спокойно, ничем не показывая сумятицу в своей душе. Недостатки Майлза Каверли были столь же очевидны для нее, как и для сестры; и точно так же она недоумевала, как это после стольких лет свободной незамужней жизни вдруг влюбилась в грубоватого неряху, который совершенно ей не подходит ни по каким соображениям. Майлз так разительно отличался от тех гладеньких джентльменов, которые окружали Эбби все эти годы и с которыми Эбби так нравилось немножко флиртовать. Конечно, его улыбка привлекательна, но разве способна одна только улыбка увлечь девушку под тридцать лет и внушить ей мысль, что она наконец встретила свой идеал?

В поисках разумного объяснения Эбби пришла к выводу, что дело было не столько в его улыбке, сколько в его способности ее понять. Она с самого начала их знакомства почувствовала некую сзлзь между ними, узелок, который завязался накрепко и теперь может быть только разрублен… И никакие его цинические замечания, ни его грубые шутки, ни пренебрежительное отношение ко всему на свете, ни презрение к морали и приличиям не могли ослабить этот узелок. Он мог приводить ее в бешенство, мог шокировать, мог обидеть, но все равно она чувствовала странное родство с этим человеком.

Эбби сказала ему, что не уверена, любит ли она его; однако сказала так вовсе не из-за неуверенности в своих чувствах, но от страха перед откровенным признанием самой себе, что любит его, как бы он ни поступил и кем бы ни оказался. Наверно, будь она гимназисткой в возрасте Фанни, она потеряв голову бросилась бы в его объятия и целый мир для нее ничего бы не значил. Но в двадцать восемь лет женщина уже не может вдруг взять и отбросить все свое воспитание и все свои представления о должном и нужном. И есть еще долг перед своей семьей. Майлз Каверли не признавал семейственности, и Эбби, к своему ужасу, вовсе не была этим шокирована, а скорее почувствовала к нему зависть – и к его свободе…

Неужели ее влекло к Майлзу только неистребимое желание всегда поступать наперекор, за что ее часто упрекала еще покойная матушка? Но холодно проанализировав свое состояние, Эбби пришла к выводу, что это не так. Если бы она просто начала выкидывать коленца, это не нашло бы никакого отклика в душе Майлза. Он вовсе не был бунтарем по натуре. Бунтари всегда пытаются исправить то, что, по их мнению, дурно в старшем поколении. Но Майлз Каверли не принадлежал к таким людям. Его не вдохновляли идеи переустройства мира и перевоспитания людей по его собственному разумению. Он лениво и пренебрежительно принимал все законы, установленные в цивилизованном обществе, и с добродушной усмешкой говорил о том наказании, которое он понес по милости этого самого общества. Он вовсе не отвергал условности; до тех пор, пока они не мешали ему действовать, он готов был к ним приспосабливаться; когда же они препятствовали ему, он переступал через правила, но при этом добродушно соглашался с обвинениями в свой адрес, не обращая большого внимания ни на хулу, ни на похвалу…