незаконнорожденный! Ты не можешь передать титул и состояние ребенку, произведенному на свет шлюхой!

Лицо Корта окаменело, но Клер было все равно. Разумеется, в ее намерения не входило открывать перед женихом свое истинное «я», но она уже не владела собой. Впрочем, Корт не дал ей возможности договорить.

– Это мой ребенок, и, на ком бы я ни женился, я сделаю все, чтобы он стал моим законным сыном и наследником.

Клер в ответ испепелила его взглядом. Ее лицо, хорошенькое в моменты безмятежности, сейчас было искажено гневом, между бровями, тщательно выщипанными в соответствии с модой, пролегли две глубокие морщинки.

– Если вы полагаете, милорд, что я приму под свое крыло вашего ублюдка и стану воспитывать его, как родного сына, вы жестоко ошибаетесь! Я не намерена уступать вас другой женщине. Я не освобождаю вас от данного слова, а если вы осмелитесь его нарушить, весь свет узнает об этом. Вам кажется, что ваша репутация может выдержать и этот удар? Посмотрим! Вас будут презирать, над вами станут открыто смеяться, и в конце концов вы не осмелитесь поднять голову от игорного стола в самом жалком лондонском притоне!

– Сколь мало проницательны те, кто дал вам прозвище «снежная королева», – сказал Уорбек со злой насмешкой. – Мы и впрямь очень похожи, Клер: оба циничные, жестокие. Может быть, мы подходим друг другу лучше, чем кто бы то ни было… но если вы принудите меня к браку, вам придется стать Киту любящей матерью. В противном случае пеняйте на себя.

Лицо его казалось спокойным, но Клер интуитивно угадала под сдержанностью клокочущую ярость. Она слышала немало разговоров о бешеном характере Уорбека и сейчас, сама того не замечая, отступила.

Кто знает, на что способен человек, отец которого из ревности убил мать?

– Прошу вас удалиться! – выдавила она. Когда дверь за Уорбеком захлопнулась, Клер испустила долгий вздох облегчения и рухнула на диван.

Корт ворвался в свой дом на Гросвенор-сквер и с таким треском захлопнул за собой дверь парадного, что дворецкий подскочил и украдкой перекрестился. В спальне он швырнул трость на кровать, прямо на аккуратно разложенный бархатный халат, и схватился обеими руками за спинку кресла, задыхаясь от бешенства.

Но винил он не Клер Броунлоу, а себя самого. Обручение с этой не первой свежести девицей было одной из самых больших ошибок его жизни. Он сделал это, чтобы доказать всему миру: и после скандального бракоразводного процесса за него все-таки пойдет леди с безупречной репутацией. Он с холодной расчетливостью изучил список невест и выбрал ту, которую свет считал воплощением всех достоинств.

В сущности, все сложилось не так уж плохо, говорил он себе. Ведь он мог увидеть истинное лицо Клер Броунлоу тогда, когда ничего уже нельзя было бы поправить. Образец совершенства оказался жалкой лицемеркой. Подумать только, она собиралась смотреть сквозь пальцы на интрижки супруга, чтобы позже, после рождения наследника, в свою очередь, завести любовника! Правда, она никогда, ни при каких условиях не сбежала бы с ним, как это сделала Филиппа, но в свете трудно что-либо долго держать в секрете, и ее роман (или романы) скоро стал бы поводом для сплетен. Разумеется, о нем бы шептались, а не говорили вслух. А все внешние приличия были бы соблюдены.

Корт прошел к ночному столику, выдвинул ящик и вынул из него портрет-миниатюру Филиппы Гиацинты Мур. Выполненная по перламутру, она некогда была подарена невестой опьяненному любовью жениху. Свадебный подарок…

Корт всмотрелся в прекрасное лицо, в светящиеся простодушной радостью фиалковые глаза.

Эта девушка, ставшая его женой, ни в грош не ставила внешние приличия. Увлекшись Сэндхерстом, она и не подумала хранить это в секрете, махнула рукой на репутацию и очертя голову бросилась в омут. Никто не поставил бы ей в вину любовную связь с Артуром Бентинком, будь эта связь приличествующим образом завуалирована. Но бегство с любовником – это уж было слишком! Это навсегда поставило на ней клеймо безнравственной женщины. Но если разобраться, Филиппа была лучше большинства светских дам, бросавших в нее камни. Она была добра и искренна с теми, кого любила, с друзьями, даже с незнакомыми людьми, и в душе ее жили те чувства, что были не в чести в избранном кругу: нежность и милосердие.

Да, она нанесла ему жестокий удар, но был ли он сам так уж безгрешен? Он ослепил свою юную избранницу высоким положением и богатством. Он боялся выпустить из рук бесценное сокровище и потому так торопил свадьбу. Может быть, он лишил ее возможности встретить человека, которого бы она полюбила больше, чем его. Корта Шелбурна.

Корт вспомнил Эразма Кроутера. Филиппа как две капли воды похожа на свою мать и потому просто обязана быть столь же бессовестной. В таком случае и он. Корт, должен быть неизлечимо развратен или слабоволен… нет, все это измышления черствой души! Он никогда бы не отвернулся от своих детей, не позволил жене гнить душой, меняя любовников как перчатки – а ведь и он как две капли воды походил на отца.

Корт поставил миниатюру на ночной столик, прошел в гардеробную и выдвинул один из ящиков комода. Порывшись за стопкой белья, он вынул аккуратно сложенный листок, перевязанный красной ленточкой. С полминуты он держал его в руке, борясь с желанием скомкать и бросить в корзину, но потом развернул и в который уже раз всмотрелся в безобразный почерк, похожий на паучьи лапки. «Четыре кареты», день и час.

С листком в руках Корт вернулся в спальню и опустился в кресло, против воли перебирая в памяти события давно минувших дней. Дела его тогда были расстроены, и он решил продать часть своих земель, для чего и выехал в Йоркшир, оставив жену, с которой всего два месяца наслаждался семейным счастьем. Филиппа должна была ехать вместе с ним, но в день отъезда почувствовала себя нехорошо. Отменить ранее назначенную встречу с покупателем было невозможно, и Корт отправился один. Все эти шесть лет он верил, что Филиппа придумала болезнь, чтобы остаться в Лондоне и без помехи встретиться с любовником. И только недавно он понял, что тошнота и головокружение были не чем иным, как признаками беременности.

Поездка в Йоркшир оказалась безрезультатной, и Корт вернулся двумя днями раньше обещанного. Здесь его ожидало анонимное письмо. Сколько ночей потом он лежал без сна, спрашивая себя, кому понадобился этот грязный донос.

В точности как было указано в письме, он нашел Филиппу и Сэндхерста в «Четырех каретах». Ему приходилось бывать в этом заведении, и он знал, что в нем всего один отдельный кабинет. Он ворвался туда, отшвырнув с дороги слугу. Любовники стояли рядом с обеденным столиком, накрытым на двоих. Белокурая головка Филиппы покоилась на груди Сэнди, а тот зарылся лицом в ее волосы. Они ничего не шептали на ухо друг другу, просто стояли молча, являя собой картину любви, столь всеобъемлющей и глубокой, что слова излишни. В первый момент Корт задохнулся от боли. Потом на смену боли явилось бешенство.

– Ах ты, гнусный, подлый ублюдок! – взревел он во всю мощь своих легких. – Ах ты, мерзавец, сукин сын!

Ошеломленные любовники отскочили друг от друга с одинаковым выражением изумления на лице, и в этом было что-то горько-комичное. Разумеется, как им могло прийти в голову, что в самый разгар трепетного свидания в кабинет ворвется обманутый муж?

– Корт! – воскликнула Филиппа. – Ты ведь должен быть в Йоркшире! Как ты здесь оказался?

Не удостоив лживую девчонку даже взглядом, Корт вцепился в лацканы жилета Сэндхерста и рванул его кверху.

– Что на тебя нашло? Какого черта? – придушенно вскричал Сэнди, и его картинно-красивое лицо исказилось.

Несколько секунд он пытался оторвать руки Корта от лацканов, но тщетно. Наконец тот сам отпустил его и, вне себя от ненависти, ударил кулаком в лицо. Удар пришелся по губам и только сильнее распалил Корта. Он ударил Сэндхерста снова, на этот раз поддых, и тот согнулся пополам от боли. Не мужчина, а сопливая девчонка, подумал Корт презрительно. Должно быть, думает, что лежачего не бьют,