правительство – подчеркивал он – само подчинится этой необходимости, или пролетариат всеми средствами заставит его ей подчиниться». Но уже очень скоро, в сентябре, он публично исповедуется в своей горячей любви к Франции: «о, Франция, мы тебя любим! В наших жилах – любовь к Франции!»

Он меняет ориентацию. 10 октября он уже пишет статью, провозглашающую переход «от абсолютного нейтралитета к активному и действенному». Не покидая революционной терминологии, он объявляет, что интересы революции требуют войны: «ужели вы останетесь противниками войны, несущей спасение нашей, вашей революции?» Не всякая война запретна: «ужели вы думаете. что государство будущего, государство завтрашнего дня, республиканское или социал-республиканское, откажется от войны, если его к ней приведет внешняя или внутренняя историческая необходимость?» Война несет собою революцию, она осуществит революционные цели. Значит, да здравствует война!

Такие мысли были несовместимы с редактированием социалистического официоза, и Муссолини уходит из «Avanti». Его упрекают в беспринципности, в ренегатстве, на что он отвечает, что «лишь идиоты, лишь физические и духовные мертвецы никогда не меняются»; новая обстановка – новые правила поведения. А на бурном социалистическом собрании в Милане в ответ на шум и брань он бросает аудитории свою знаменитую фразу; «вы меня ненавидите, потому что вы меня еще любите!» Он продолжает объявлять себя социалистом: «я социалист, и останусь им навсегда… социализм есть нечто, что входит в плоть и кровь».

14 ноября выходит первый номер его новой газеты «Popolo d'Italia». Орган откровенного и патетического интервенционализма, он в то же время отнюдь не расстается с революционными идеями и терминами. Он носит подзаголовок «социалистическая газета» и в качестве своих девизов берет изречение Бланки; «революция – идея, обретшая штыки». Полные боевого национального пафоса, статьи Муссолини уснащены вместе с тем и звонкими революционными призывами.

«Сегодня война – завтра революция». С таким лозунгом Муссолини приступает к организации союза интервенционалистов – «Fasci di azione revoluzionaria». Разумеется, он знает, что с точки зрения социалистической партии это – впадение в ересь, акт раскола. «Я верю, – пишет он, – что из этой группы людей, воплощающих в себе ересь и не боящихся раскола, вырастет нечто великое и новое».

«Наша интервенция – поясняет он свою позицию – имеет двойной смысл: национальный и интернациональный. Она направлена к распаду австро-венгерской монархии; возможно, что за ним последует революция в Германии и, в качестве неизбежного противодействия, русская революция. Короче, это шаг вперед на пути свободы и революции». И еще: «Война – тигель, выплавляющий новую революционную аристократию. Наша задача – ниспровергающая, революционная, антиконституционная интервенция, а вовсе не интервенция умеренных, националистов, империалистов»[13].

Трудно сказать, в какой мере искренен субъективно был Муссолини в этих своих статьях. Объективная логика интервенционализма неотвратимо увлекала его от революционно- интернационалистических построений «социалистической войны» к национально-патриотической идее «Великой Италии». Правда, первоначальный штаб его отрядов состоял из ближайших его единомышленников, воспитанных на революционном синдикализме. Но та молодежь, в адрес которой направлял он свои пламенные призывы, воспринимала именно патриотический, именно национально- итальянский их пафос. Впоследствии фашизм наглядно вскрыл и углубил эту любопытную жизненную контроверзу.

Впрочем, нельзя отрицать, что сочетание революции и патриотизма исторически характерно для итальянского сознания вообще. В этом отношении вряд ли можно объяснить случайностью интервенционизм во имя революции, неистовую проповедь военного вмешательства со стороны вождя крайнего левого крыла итальянской общественности. Разве объединение Италии происходило не под знаком «родины и свободы» одновременно? Разве «Молодая Италия» Мацини не ставила «народ» непосредственно после «Бога» и рядом с Ним? Разве Гарибальди, национальный герой и знамя патриотизма, не провозглашал социализм «солнцем будущего»: «il socialismo e il sole dell'avenire»? Разве самый дух гарибальдизма, несшего «национальную свободу повсюду», не был напряженно интернациональным? Муссолини 14 года, несомненно, понятен и типичен в свете новой итальянской истории.

Молодежь союзов национально-революционного действия маршировала по улицам Милана, а потом и других городов, призывая войну как высшее счастье и распевая на все лады:

Уже спустя два месяца после рождения «Пополо д'Италия», в январе 1915 года, «Fasci» насчитывали свыше пяти тысяч участников. Они были разбросаны по всей Италии и беззаветно преданы единой идее, единому делу: война! Они не представляли собою политической партии, хотя военная дисциплина как-то органически связывала их. Но не было у них политической программы; они были совершенно вне текущей политики, вся сущность их объединения исчерпывалась единственным пунктом: «вмешательство Италии в европейскую войну». Если подыскивать подходящий термин, можно назвать такое объединение скорее лигой, чем партией.

Когда накануне окончательного решения король колебался, Муссолини выступил с огненной статьей, заканчивающейся прямой угрозой трону. «Честь и будущее отечества – писал он – в опасности; отечество – у жуткого распутья своей истории. Слово за народом! Или война, или республика!» («Popolo l'Italia», 15 мая 1915 г.).

Наконец, 20 мая час пробил, и Италия выступила на стороне Антанты во имя осуществления, по словам Саландры, «своих наиболее священных национальных стремлений».

Римское правительство заранее обусловило себе в переговорах с руководящими союзными державами те выгоды, которые должны были быть предоставлены Италии в случае победы. Союзники не скупились: ведь одновременно с ними торговался от имени германского императора Бюлов! Но последнему Рим имел возможность продать по обстоятельствам дела все-таки не более, чем нейтралитет. Цена крови была, естественно, выше.

26 апреля 1915 года в Лондоне Италией было подписано секретное соглашение с Англией, Россией и Францией. На основании этого соглашения она обязывалась выступить против союзных ей центральных держав, взамен чего ей были обещаны земли «неискупленной Италии» (Italia irredenta), Южный Тироль, острова Додеканеза, временно занятые ею еще в 1912 г. по Лозаннскому миру, часть области словенцев (Крайны). Истрия, большая часть Далмации, существенные права в Албании, а также значительные территориальные возмещения вне Европы при разделе Турции. Междусоюзный договор 21 августа 1917 года устанавливал, что Италии причитается западная часть Анатолии с Адалией и Смирной. Восточная часть Анатолии должна была отойти к России.

В то время как европейские державы ради выступления Италии шли, таким образом, широко навстречу ее государственным притязаниям, президент Вильсон в своих пресловутых «14 пунктах» 8 января 1918 года выражался суше и осторожнее. «Исправление границ Италии – гласил 9-й пункт его хартии – должно быть произведено на основе ясно различимых национальных границ».

Это противоречие не замедлило обнаружиться на мирном конгрессе, в совещаниях великой пятерки и миродержавного триумвирата. Домогательства Италии, скрепленные лондонским документом, натолкнулись не только на принципиальную оппозицию Вильсона, но и на реальнейшее противодействие