состоянии «подняться» до мифологизации русского народа как народа истово государственного, мистифизировать идею Государства, поставив последнее не в пример «выше общества». Непротивление Государству насилием – постоянный лейтмотив политической мысли национал-большевизма. При этом поражает устряловский титанизм всегда принимать власть такой какова она есть, во всей ее фактической неприглядности. Диалектика Гегеля применительно к новейшей русской истории постепенно превращается для Устрялова в политический фатализм, и в этом смысле харбинский мыслитель поистине является духовным наследником бесконечного русского иосифлянства.

О.А. Воробьёв

26 июля 1998г.

В ряду глубоких изменений внесенных в мир мировою войной, особое внимание привлекает к себе своеобразный кризис государственных форм, связанных с характерными новыми явлениями в области политической жизни. Конечно, не война породила эти явления, – напротив, она сама явилась результатом и признаком их созревающей реальности. Она лишь их обнаружила, подчеркнула, заострила. Они зрели в недрах XIX века и, как видно, представляют собою нечто естественное и закономерное.

Нередко приходится слышать, что наиболее поучительными и показательными участками современного мира цивилизованных народов должны быть признаны две страны: Россия и Италия. Указывают, что послевоенные революции в этих странах, при всей их внешней полярности, отмечены одинаково печатью яркой исторической оригинальности, некоей знаменательной новизны. Если грандиозность размаха и масштабов русской революции ныне уже вряд ли в ком вызывает сомнения, если в облик преображенной великою революцией русской государственности всматриваются отовсюду пытливые и пристальные взоры, – то нельзя отрицать, что и итальянские события последнего десятилетия привлекают к себе достаточно зоркое внимание, весьма напряженный интерес.

Все чаще и чаще встречаешь в государственно-правовой литературе признания, что именно Россия и Италия становятся ныне волею судьбы в центре и фокусе общего внимания[1]. Падение Габсбургов, Гогенцоллернов и султанов не слишком потрясло мир и не заставило ученых обратиться к пересмотру некоторых, уже поседевших за столетнюю свою жизнь, государственно-правовых представлений: словно лопнул Морган или Ротшильд, не более! Но события в России и Италии ставят в порядок дня вопрос о существенной переоценке целой цепи начал, на которых покоилось конституционное и демократическое государство. Новые формулы выдвигаются жизнью. Новые притязания заявляют о себе. Свежие силы пробивают себе дорогу. Осуществляются поучительнейшие опыты, словно мерцает какая-то новая эпоха: так в 1789 году провозглашала неслыханные тогда на европейском континенте лозунги великая французская революция…

Настоящий очерк посвящен фашизму. В русской литературе до сего времени это явление недостаточно освещено. Вокруг него больше плачут и смеются, кипят и бушуют страсти, и мало кому досуг пристальнее в него всмотреться. Одни проклинают его, как опасного классового врага, другие, напротив, благословляют, как якорь спасения… Россия. Но прежде всего надлежит основательнее с ним познакомиться, познать его существо.

Именно эту задачу и ставит себе в первую очередь настоящий очерк. Он больше рассказывает, излагает, нежели оценивает и размышляет. Рассказывает историю фашистского движения и пытается вскрыть ее предпосылки, рисует идейный и социально-политический облик фашизма, поскольку он выступает из собственных слов самих фашистских деятелей, а также из реальных дел фашистской партии и власти. Конечно, безусловный «объективизм» невозможен уже при самом восприятии социальных явлений и самой постановке социальных проблем, но меньше всего данная работа задается какими-либо посторонними беспристрастному исследованию и имманентному предметному анализу задачами[2].

Разумеется, фашизм есть принадлежность современной итальянской жизни по преимуществу. Понять его можно лишь на родной его почве. Это не значит, что отдельные его элементы не могут проявляться, в аналогичной обстановке, и в других странах. Но, как данный исторический факт в его конкретности и целостности, он всецело – продукт специфических итальянских условий. История не любит работать по «стандарту», ее пути индивидуальны и неповторимы. Если большевизм есть типично русское порождение и, как таковой, немыслим вне русской истории и русской психологии, – то тщетно было бы изучать и фашизм в отрыве от его индивидуально-исторических истоков. Так называемая «заразительность» обоих этих исторических сил имеет, несомненно, свои пределы и свои законы: si duo faciunt idem, non est idem. «Принципы 89 года» заразили мало-по-малу европейский континент: но становится ли тем самым великая французская революция менее французской, менее национальной, и поймем ли мы ее вне знакомства с оригинальной, индивидуальной обстановкой ее возникновения и развития? И кроме того, – разве каждый зараженный названными принципами народ не переживал и не переживает их по своему?.

Современная Италия – сравнительно «молодая» страна, с недостаточно установившейся социальной структурой. И социальный, и политический факторы дробятся в ней множеством «районных» отображений («реджионализм»). Длинный, узкий полуостров, она делится на три полосы с тремя различными климатами, от центрально-европейского до северо-африканского: если долина По – Европа, то Сицилия – уже почти Африка. В течение семи веков Италия жила не единой, а разорванной жизнью, жизнями отдельных своих районов. В течение семи веков была она для политиков, согласно известной фразе Меттерниха, «не более, чем географическим термином». Она знала до дюжины столиц и всевозможные формы правления. Ломбардия, Тоскана, Венеция, южные области – имели каждая свою обособленную историю; нередко это оказывалась скорее история Франции, Германии, особенно Австрии, нежели самой Италии. Отдельные районы обзавелись своими специфическими наречиями; бывает, что северянин с трудом понимает южанина. Естественно, что и после объединения 1848-1870 гг. новой власти приходилось непрерывно преодолевать многообразные затруднения, колебания, брожения. И объединенная, до XX века сохраняла Италия в себе какую-то внутреннюю нестройность – наследие старой разорванности. Ни в одном своем социальном слое не могла она найти прочной опоры своей слагающейся государственности и нередко местные интересы в сознании ее населения соперничали с общенациональными.

Ее интеллигенция никогда не играла той руководящей, организующей, деловой роли, которая выпадает на долю образованного слоя в Англии, Франции, Германии. Впрочем, итальянская интеллигенция была, по-видимому, и неспособна к такой роли: импульсивная и неуравновешенная, она металась из одного строя мысли в другой, она бывала «по очереди маццинистской, республиканской, гарибальдийской, монархической, демократической, либеральной, консервативной» [3]. Ее постоянная материальная необеспеченность могла отчасти служить объяснением ее идеологической неустойчивости, ее «бесхребетности».

Итальянская буржуазия, с своей стороны, проявляла и социальную, и моральную неподготовленность стать действительным ферментом государственного порядка. Итальянский капитализм – явление новое. Ни специфической банковской атмосферы, ни урбанизированного рабочего класса, ни резкого разделения населения на обособленные социальные группы не наблюдалось в Италии до начала нынешнего века. В таких условиях буржуазия не могла пройти надлежащей исторической школы. Не было у ней социального опыта и дальновидного классового сознания, не хватало культурных ресурсов стать подлинной «либерально-консервативной» силой. И качественно, и количественно она для этого не годилась.