— О чем ты думаешь, Улав?

Он вздохнул, будто очнувшись ото сна… Потом взял ее руку и прижался лицом к ладони.

— Не будь ты столь неразумна, — сказал он, словно продолжая их беседу в стабуре. Он чуть помедлил. — Из Хевдинггорда я уехал, не поблагодарив за гостеприимство…

Ингунн испуганно вскрикнула.

— Да, — молвил Улав. — То было худо… и непристойно, ведь дядя был столь добр ко мне…

— Вы стали недругами?

— Не совсем. Так случилось оттого, что один его поступок пришелся мне не по нраву. Он велел наказать одного из своих латников — нельзя сказать, чтобы кара была более сурова, нежели человек того заслуживал. Но дядя часто бывал жесток, когда в нем закипал гнев… А ты ведь знаешь, мне всегда претило, когда людей или скотину мучили зря…

— И вы поссорились?

— Да нет. Тот его оруженосец был предателем… Они сидели и бражничали в жилом доме — дядя и несколько его родичей и друзей… да то ведь были и мои родичи… Они приехали к нам пировать на пасху… пасхальным вечером. Они беседовали о своем короле, добра ему не желал никто… и тут они стали громко говорить о том, что готовится против короля Эрика. Видишь ли, много страшных козней строили они там… А были мы все хмельные и невоздержанны на язык. Этот самый Оке обносил гостей пивом за столом, и вот он после того поскакал к королевским воеводам в Хольбекгорде и продал им те тайны, что услыхал, а дядя прознал про это. И тогда дядя повелел отвести Оке в девичью рощу и привязать к самому могучему дубу, а потом взял руку предателя, которой тот клялся Барниму в верности, и пригвоздил ее к стволу ножом…

Думаю, Оке заслужил наказание. Но когда время стало близиться к ночи, я подумал: хватит с него; он уже довольно простоял там. Тогда я отправился в рощу, отвязал его от дерева и одолжил ему коня. Я сказал Оке, что, когда ему представится случай удрать из Зеландии, пусть отошлет коня в один дом в Калунборге, где меня знали. Но я подумал: дядя, верно, страсть как осерчает за то, что я так удружил ему, а попытаться говорить с ним было бесполезно. Я слышал, корабли ярла стояли на севере у мыса; тогда я собрал все, что мог захватить с собой из своего имущества, и ускакал в ту же ночь на север. И так все оно и было до тех пор, пока я в нынешнем году не приехал с ярлом в Британию…

Да, не очень-то учтиво я отблагодарил дядюшку… И я каждый день молю бога, чтоб у Барнима не было еще больших хлопот оттого, что я отпустил Оке. Знаешь, я взял с него клятву, но такому молодцу поклясться — раз плюнуть… Кабы дядя велел его вздернуть, я бы сказал, что он поступил справедливо. Но когда Оке стоял там, в роще, с рукой, пригвожденной к дубу… Видишь ли, то было сразу после пасхи; мы каждый день до этого ходили в церковь, а в страстную пятницу я вставал на колени подле распятия и целовал его… И вот мне вдруг показалось, будто парень, пригвожденный к дубу в роще, похож на распятого на кресте…

Ингунн кивнула:

— То было доброе дело.

— Бог его знает. Кабы я сам верил в это! Так что, понимаешь, если бы я воротился обратно в Данию вместе с ярлом, я бы мог послать весточку дяде… А может, представился бы случай поехать к нему и попросить прощения. Ведь я выказал ему черную неблагодарность…

Он лежал, и тоскующий взгляд его скользил по темно-синим лесным далям.

— Ты говоришь, тебе здесь плохо жилось, Ингунн. Да и мне иной раз приходилось не сладко: я не жалуюсь на своих знатных родичей, но они ведь богаты и горделивы, а я приехал к ним — бедный чужак, к тому же опальный. Они меня почитали мальчишкой, да еще незаконно втершимся в их род, раз не они выдали замуж мою матушку. Я не говорю, что они могли бы выказать мне большее дружелюбие… Что ж тут скажешь, раз так вышло! Будь же умницей! — снова попросил он Ингунн. Чуть подвинувшись, он тяжело уронил голову ей на колени. — Да я бы сей же миг остался здесь либо взял тебя с собой… кабы мог… По- твоему, лучше бы я вовсе не приезжал, раз не могу остаться?..

Покачав головой, Ингунн стала гладить его по волосам, ласково разлохмачивая их.

— Дивно, однако же, — тихо сказала она, — что дядя не пожелал сделать для тебя больше, коли своих детей в живых у него нет…

— Сделал бы, пожелай я остаться в Дании. Но я все время твердил; не хочу. И он, верно, заметил, что я все время рвался домой.

Немного погодя Ингунн спросила:

— А эти друзья твои… ну, в городе, который ты назвал… что они за люди?

— Да так… — нехотя ответил Улав. — Они из питейного дома. Я часто бывал в этом городе по дядиным делам, торговал быков и выполнял прочие посылы…

Ингунн все гладила и гладила его по волосам.

— Уж один-то разочек мне можно тебя поцеловать? — Встав на колени, он обнял ее и поцеловал в губы.

— Можешь целовать меня сколько вздумается, — прошептала она, тесно прижавшись к нему. Когда он стал осыпать крепкими, жаркими поцелуями ее лицо и шею, из глаз ее заструились слезы. — Сколько захочешь… Можешь целовать меня хоть каждый день!

— Боюсь, что тогда бы я не знал меры. — Он громко расхохотался. — Ингунн, голубка моя! — Он склонился над ней так, что она затылком коснулась земли. — Но теперь уже недолго ждать… — прошептал он. — Пожалуй, нам пора наверх, в усадьбу, — сказал он, отпустив ее. — Давно обедать пора. Что еще фру Магнхильд скажет — взяли да и ушли из дому!

— А мне все едино! — строптиво пробормотала Ингунн.

— О да, и мне тоже! — Улав засмеялся и, взяв ее за руку, поднял с земли. Своей шапкой он почистил ее и свое платье. — Все же придется идти!

Он не выпускал ее руки, пока они не вступили на тропку, которая была хорошо видна из усадьбы.

После того, как Улав уехал, Ингунн ходила сама не своя, не в силах преодолеть жгучее разочарование. Казалось, будто он приезжал вовсе не к ней! Она и сама знала, что несправедлива к нему. Улав вел себя осмотрительно, сделав вид, будто она ему еще не жена. Здесь, в усадьбе, им бы никогда не узаконить свои права. А Улав добился того, что теперь и Ивар, и Магнхильд признали их помолвку, и Ингунн жила в Берге как его законная невеста.

Фру Магнхильд сделала ей подарки для сундука с приданым. До этого он был удручающе пуст. Уже в первые два месяца после отъезда Улава Ингунн получила почти не ношенный плащ зеленого бархата, отороченный бобровым мехом, скатерть и полотенце с голубым узором, две полотняные рубахи и одну шелковую, все, что требуется для колыбели, две узорчатые подушки для скамей, чугунный котел, рог для вина, оправленный в серебро, и большой серебряный кувшин. Магнхильд же уговорила Осу, дочь Магнуса, подарить внучке то великолепное покрывало, которое хранилось у нее в подклети, а также ковры, перины, простыни, невыделанные кожи и прочее приданое.

— А что, разве Ингунн замуж выходит? — дивилась бабушка всякий раз, когда дочь выпрашивала у нее что-либо из ее добра. Осе каждый раз объясняли все заново, но она снова забывала.

Ивар обещал подарить Ингунн лошадь с седлом, деньги на шесть дойных коров — вести скот из Опланна в Викен было бы трудновато. И он просил ее приехать к нему на юг, в Галтестад, выбрать себе платья из тех, что остались после его покойной жены.

— Мне больше хочется отдать их тебе, нежели Туре: она стала такая важная с тех пор, как вышла за этого Хокона Пукуна и стала «королевой-матерью» его сынам.

Ивар так далеко зашел в своем рвении, что даже начал разузнавать, куда подевался сундук Улава, где хранилось его платье. Оказалось, сундук продали в Хамаре, когда юношу объявили вне закона. Сундук был светлого липового дерева, на редкость тонкой работы, с искуснейшей резьбой на передней стенке. Ивар откупил его у нового владельца и отослал Ингунн в Берг.