дверь, оставив Ивара во дворе.
Она раздела и уложила старуху и, преклонив колени у ее кровати, прочитала вместе с ней вечернюю молитву. Оса теперь вовсе обмякла после непривычного усилия. Ингунн же, прежде чем лечь спать, прибрала в горнице. Она стояла в одной рубахе и только было собралась юркнуть в постель, как кто- то тихонько постучался. Ингунн подошла к двери и отодвинула засов — она увидела какого-то мужчину, стоявшего на снегу и казавшегося огромным против усеянного звездами неба. Не успел он открыть рот, как она уже догадалась: это тот, кого ей прочат в мужья. И почувствовала вдруг какое-то странное праздничное расположение духа, а вместе с тем чуть-чуть испугалась. И все же — хоть что-то да случилось у них в усадьбе!
Это был, как она и думала, Гудмунн, сын Йона. Он спросил:
— Ты уже легла? Дозволь мне потолковать с тобой немного нынче вечером! Вижу я, время не терпит!
— Ну тогда войди. Не можем же мы стоять здесь на морозе…
— Ложись, — сказал он, когда, войдя в горницу, увидел, как легко она одета. — Может, ты дозволишь мне прилечь здесь с краю, у стойки кровати, тогда нам сподручней будет толковать.
Сперва они лежали, перебрасываясь малозначительными словами о погоде и о Хоконе, сыне Гаута, который наверняка задумал поселиться во Фреттастейне, и тогда Хафтуру придется воротиться домой к отцу. Ингунн понравился голос Гудмунна и его спокойное, учтивое обхождение. И потом — она ничего не могла с собой поделать: ей хорошо было, мирно и уютно лежать в темноте и болтать с ним. Ведь так давно никто не изъявлял желания быть с нею, никто не хотел потолковать с нею ради нее самой. И хотя ей должно бы сказать ему: его сватовство бесполезно, Ингунн как будто выросла в собственных глазах. Ведь человек столь доброго роду, как Гудмунн, обратил на нее свой взор, меж тем как кровные родичи ни во что ее не ставили.
— Да, есть одно дело, о котором я хотел бы спросить тебя, — под конец сказал гость. — Ты это правду говорила нынче вечером?
— Да, правду.
— Тогда мне лучше потолковать с тобой начистоту, — сказал Гудмунн. — Мой отец и мать желают, чтоб я женился нынче же. Вот мы и надумали посвататься к тебе и просить твоей руки у Ивара, сына Туре.
Ингунн молчала; Гудмунн продолжал:
— Но ежели я попрошу отца подыскать мне невесту где-нибудь в другом месте, он, верно, согласится. Ежели только ты и вправду думаешь то, что говорила нынче вечером.
Не получив ответа, он сказал:
— Ты ведь понимаешь, коли мы сперва обратимся к Ивару или к Колбейну, они нам не откажут. Но раз тебе это не по душе, я все улажу, и тебе не станут больше досаждать.
Ингунн ответила:
— Не возьму я в толк, Гудмунн, как это тебе и твоим родичам пришло в голову выбрать такую, как я, ведь ты достоин более честной женитьбы. Ты, верно, знаешь все, что про меня болтают.
— Да, но человеку не след быть не в меру строгим или жестокосердым — к тому ж твои родичи желают, чтобы ты получила такую же долю наследства, как твои сестра и братья, коли у нас с тобой сладится, а я вижу — ты хороша собой… Да, ты красива…
Ингунн ответила не сразу. Как хорошо было лежать вот так и беседовать со славным юношей, ощущать тепло его близости, чувствовать его живое дыхание на своей щеке в темноте. Одиночество и холод так долго отгораживали ее от мира… Она очень дружелюбно сказала:
— Ты ведь знаешь, о чем я думаю: я не могу дозволить выдать меня замуж за кого бы то ни было, кроме того, кому принадлежу. Иначе я, не сомневайся, за счастье бы почла то, что ты хочешь взять меня в жены!
— Да, — молвил Гудмунн. — Не правда ли, Ингунн, мы бы поладили друг с другом?
— Да уж разумеется. Только злая троллиха не могла бы с тобой ужиться. Но я-то не свободна… Ясно тебе…
— Куда уж ясней, — вздохнул Гудмунн. — Ладно, я позабочусь, чтобы тебя больше не мучили из-за меня. А я бы с охотой на тебе женился. Ну, да, верно, женюсь на другой.
Они полежали еще немного и поболтали о том, о сем, но под конец Гудмунн сказал — ему, мол, пора идти, а Ингунн с ним согласилась. Она проводила его до дверей, чтобы запереть за ним, и они попрощались, пожав друг другу руки. Ингунн снова легла и, прежде чем совсем уснуть, почувствовала себя на диво согретой, до самой глубины души, и повеселевшей. Нынче ночью ей будет спаться так хорошо…
Во время великого поста Ингунн дозволили поехать верхом в город исповедаться брату Вегарду — он был ее духовником с того дня, как ее конфирмовали восьми лет от роду, и до тех самых пор, когда Арнвид увез ее с собой в Миклебе.
Нелегко ей было рассказать монаху все начистоту о своих тяготах. Никогда не доводилось ей исповедоваться иначе, как упомянув лишь тот или иной грех; она-де бездумно молилась, неучтиво отвечала родителям, досадовала на Туру или на прислужниц, брала что-то без спросу, говорила неправду — и еще это последнее… с Улавом. Теперь же она понимала: ей придется более всего говорить о своих думах, а ей и самой было нелегко уловить их и облечь в слова. Особливо то, чего она страшилась: ее запугают или угрозами заставят нарушить клятву, которую она дала Улаву, сыну Аудуна, пред лицом бога.
Брат Вегард сказал, что она поступила праведно, отказавшись выйти замуж за другого, раз не получила достоверной вести о смерти Улава. Монах осудил куда строже ее и Улава самоволие, нежели епископ, но и он сказал: они связаны друг с другом до конца дней своих. А ныне ей должно молить бога спасти ее от греховных помыслов — лишить себя жизни. Это смертный грех, не менее тяжкий, нежели тот, что она свершила бы, ежели бы дозволила принудить себя вступить в супружество, не став вдовой. И он строго-настрого наказал ей не думать слишком много, как она делает, судя по ее словам, о жизни с Улавом и о детях, которых родит от него. Подобные мысли могут лишь ослабить ее волю, разжечь вожделение и вражду к родичам… А она, верно, уже поняла, что это они с Улавом сами навлекли на себя беду своими нежными ласками и непослушанием тем, кого бог поставил над ними в младые годы. Ныне было бы куда лучше приложить все силы, дабы овладеть добродетелью терпения, сносить свою судьбу, как кару любящего отца, жить в молитвах, в сострадании к ближним и служении им, в любви и послушании к родичам. Дотоле, разумеется, покуда они не потребуют, чтоб она, покорившись им, навлекла бы на себя новый грех. Под конец брат Вегард сказал: он полагает, для нее было бы лучше всего вступить в женский монастырь и жить там смиренной вдовицей в ожидании вести о возвращении Улава на родину и о том, что он возьмет ее к себе, коли богу будет угодно ниспослать им такое счастье. Ну, а если она достоверно узнает, что его нет в живых, то сможет тогда выбирать по своему желанию: вернуться ли обратно в мир или же приять постриг, посвятив себя молитвам о спасении души Улава и родителей. А также всех душ людей, сбившихся с пути истинного из-за самоуправства своего и чрезмерной приверженности к власти и радостям земным. Монах сказал: он, мол, сам может потолковать о том с ее родичами и проводить ее в монастырь, ежели у нее будет таковое желание.
Но Ингунн испугалась того, что стоит ей только переступить порог монастыря, как выбраться оттуда будет нелегко… Хотя брат Вегард заверил ее: покуда Улав жив, она не может приять постриг без его согласия. Тут Ингунн сказала, что бабушка ее стара, слаба и нуждается в ней. Брат Вегард согласился: доколе Осе, дочери Магнуса, есть в ней необходимость, Ингунн должна остаться с бабушкой.
Когда Ингунн после пасхи вернулась в Берг, Хокон и Тура уже уехали со всеми своими спутниками; так уж вышло, что им определили жить во Фреттастейне. После их отъезда в усадьбе стало вовсе тихо. Время в доме у старых женщин тянулось медленно, один день походил на другой, точно так же Ингунн могла бы жить в монастыре.
Она не смогла долго выдержать — и вскоре снова начала вести свою измышленную жизнь с мужем и детьми в заветной усадьбе, которая звалась Хествикен. Но порой в ней пробуждались чувства, вызванные к жизни сватовством Гудмунна, сына Йона, — страх, но и своего рода удовлетворение. Стало быть, не так уж низко она пала, раз столь родовитый и богатый юноша мог еще надумать посвататься к ней. И она
