раз, когда Улав думал об этом, им словно овладевала дурнота, и он чувствовал — его вот-вот стошнит, а потом его охватывала ярость; он был свидетелем разнузданно-жестокого обращения с человеком.
Мало-помалу он понял: ему далеко до того, чтоб узнать Арнвида до самых глубин его души. Он верил ему более, чем кому-либо из людей, которых ему доводилось встречать, он доверился его благородству, его преданности. Он знал: коли надобно помочь другу или родичу, Арнвид не испугается ничего. И все же в нем таилось что-то, заставлявшее Улава думать о лесном озерце с бездонными омутами. Или же… Асбьерн Толстомясый сказывал намедни вечером притчу об одном премудром лекаре из южных краев, который обольщал женщину, наипрекраснейшую из жен той страны. Под конец она притворилась, будто желает уступить его воле. Проводит она его тогда тайком в горницу, расстегивает платье и показывает ему свои груди. Одна была белоснежная и прекрасная, а другая — сплошь покрыта гнойными язвами. Все очень хвалили притчу, называли ее и доброй, и поучительной, ибо Раймонд, тот ученый человек, узрев язвы, вовсе отвратил помыслы от мирских утех и ушел в монастырь. Но Улаву казалось, что ничего страшнее этой притчи ему слышать не доводилось, и он лежал тогда, бодрствуя до глубокой ночи, и не мог выкинуть ту притчу из головы. Но и в Арнвиде было нечто пугавшее Улава: а вдруг он в один прекрасный день узрит у своего друга такие же скрытые язвы! Втайне он всегда страшился увидеть болезнь или муки человеческие — и сам никогда не решался причинить кому-нибудь зло. И смутно подозревал, что, быть может, страх быть задетым за живое так странно сковал Арнвида прошлой осенью… Ныне Улав почти желал, чтоб Арнвид не был столь снисходителен, а потребовал бы от него ответа намного раньше. Улаву не по душе была мысль о том, будто он сам воспользовался слабостью друга. И вот теперь он лежит здесь, зная, что будет вынужден просить Арнвида позаботиться об Ингунн, защитить ее, какую бы кару ни навлек на него, Улава, сей опрометчивый поступок… Ибо одному господу ведомо, когда он сам сумеет позаботиться о ней.
Улав отчасти понимал, чего недостает Арнвиду. Арнвид никогда не скрывал, что его заветнейшим желанием было посвятить себя служению богу в одном из монашеских орденов. И после того, как Улав пожил в Хамаре, он понял много лучше прежнего: да, человек может желать этого. Но он чувствовал — нрав у Арнвида куда сложнее, нежели… скажем, нежели у Асбьерна Толстомясого или, к примеру, у брата Вегарда. Арнвид всегда стремился склонить голову, быть послушным и услужливым… Но он всегда по- своему сочувствовал людям, требовал, чтоб и другие законы имели силу, законы для людей, обуреваемых плотскими желаниями, людей с горячей кровью и душой, жаждущей отмщения… Казалось, будто Арнвида некогда стиснули меж этими двумя законами — церковным и мирским.
Улав обратил внимание на то, что Арнвид никогда не упоминал о годах своей супружеской жизни. Но об этом он кое-что слышал от других. Турдис, жена Арнвида, была вначале обещана в жены старшему из сынов Финна, Магнусу: тот был сорвиголова, человек веселый, на редкость красивый и всеобщий любимец. И она, верно, была горько разочарована, когда получила взамен Магнуса — Арнвида, да и ему жена пришлась не по сердцу. Турдис, горделивая и своенравная, никогда не скрывала презрения к мужу из-за того, что он так молод, молчалив и сторонится людей. Со свекровью она жила в открытой вражде. Юность Арнвид провел не очень радостно меж этих двух властолюбивых, вечно препиравшихся женщин. И, верно, потому он теперь, казалось, держался подальше ото всех женщин вообще, — кроме Ингунн. Улав понимал: ее Арнвид любил всей душой, и это, видно, оттого, что Ингунн была так слаба, нуждалась в мужской защите и опоре и уж точно никогда и не помышляла ни повелевать, ни властвовать. Часто Арнвид сидел; словно всеми забытый, и смотрел на нее таким чудным и тяжелым взглядом, словно жалел ее… Но у Арнвида вообще была такая слабость, что он жалел… да, жалел всех на свете — скотину, к примеру. Улав и сам любил всякую животину, но так ревностно, как Арнвид, ходить за хворой скотиной никто не мог… Все просто диву давались! Стоило Арнвиду взять под свою опеку хилых лошадей и коров, и они тут же поднимались на ноги и набирались сил. Из слов Арнвида, два или три раза упомянувшего при нем Турдис, Улав понял: друг его, видимо, жалел и свою покойную жену…
Но в последнее время Улав все чаще испытывал неприязнь к Арнвиду за то, что тот столь мягкосердечен и жалостлив. Улав знавал и за собой подобную слабость, но ныне понимал, что это — страшный порок, который легко может заставить человека размякнуть и подчиниться тому, кто более жесток сердцем…
Улав вздохнул устало и безнадежно. У него становилось так тяжко на душе, когда он думал обо всех, кого любил: об епископе Турфинне, Арнвиде, Ингунн. Но когда он вспоминал Эйнара, сына Колбейна, и своих врагов, он радовался, что так поступил, — нет, раскаиваться он не мог. Но он не выдержит, если ныне его разлучат с Ингунн… Казалось, будто он застрял в расселине.
Свеча почти догорела… Улав выскользнул из кровати и осторожно расправил остатки фитиля. Потом подошел к двери и стал пристально ее разглядывать — не потому, что надеялся выбраться отсюда, нет… должен же он…
То была тяжелая, крепкая дверь, но прикрыта она была неплотно — туда намело много снега. Улав посветил на дверь: снаружи она, как видно, была заперта на большой замок и деревянный засов. Но изнутри к этим запорам никакого доступа не было; здесь было лишь прибито нечто вроде ручки из ивняка. Улав вытащил кинжал из ножен и, сунув его в дверную щель, стал ее проверять. Вдруг он почувствовал, что замок открыт; дверь была заперта лишь на засов, а его он мог немного сдвинуть с места кинжалом, — но только немного: засов был большой и тяжелый, а клинок совсем узенький. По телу Улава пробежала жаркая судорога; руки его чуть дрожали, когда он натягивал сапоги и надевал одежду. Не сдаваться же им на милость, коли он оказался в незапертой избе! Обхватив рукоятку кинжала обеими руками, Улав попытался сдвинуть засов. При первой же попытке клинок сломался примерно посередине. Сжав зубы, Улав втиснул обломок клинка в щель по самую рукоятку. Но не смог даже шевельнуть кинжалом в узкой щели. Обливаясь потом от усилий, он стал осторожно передвигать кинжал, проверяя, насколько глубоко можно его вставить. И, надавив на конец засова, приподнял его. Не раз Улав чувствовал, что засов поднимается, но потом он снова падал на место, когда юноша убирал одну руку, чтобы взяться за ручку двери. Под конец ему все же удалось поднять засов… В лицо ударило снегом; он нерешительно переступил порог, вглядываясь во мрак.
Собак вроде нигде не было видно — их, верно, заперли в доме из-за непогоды. Не было слышно ни звука, кроме легкого шуршания сухого крупчатого снега, подгоняемого ветром. Медленно и осторожно продвигался Улав вперед в темноте по незнакомой усадьбе. В снежном сугробе перед одним из домов стояло несколько пар лыж. Улав выбрал себе одну и пошел дальше. Ворота, выходившие в проулок, были заперты, но как раз рядом с ними была свалена куча бревен. Взобравшись на нее, он мог бы, верно, перемахнуть через частокол. Он начал верить в чудо. Взобравшись на бревна, он перекинул лыжи через ограду и услышал, как они тихо упали в сугроб по ту сторону ворот. «Матушка, — подумал он, — быть может, это матушка моя молится, чтобы я выбрался отсюда…»
Перелезать через частокол в широком плаще и долгополом кафтане было трудновато, но он все же перемахнул через ограду и грохнулся в сугроб в проулке. Подобрав поясом кафтан как можно выше, Улав крепко привязал лыжи к ногам. Затем, наклонившись вперед, пустился в путь навстречу вьюге, испещрявшей мглу трепещущими белыми полосками. Как только он подошел к концу городской улицы, дорога исчезла, ее замело снегом. Только местами, привыкнув к темноте, мог он различить торчащие верхушки изгородей. Но он продвигался вперед, почти все время навстречу вьюге. В такую ночь едва ли можно было разглядеть какие-либо дорожные знаки — как же ему узнать усадьбу, где теперь живет Ингунн? Не раз в сопровождении Асбьерна он проезжал мимо по большой проселочной дороге, но вряд ли это ему поможет в такую непогоду. Он отменно ходил на лыжах, но путь был ужасно труден. И все же Улав ничуть не печалился, с трудом пробираясь вслепую вперед, — он был уверен: нынче ночью ему помогли. Он даже не думал о том, что идет вовсе безоружный — кинжал теперь больше ни на что не годился, а денег в кошеле у него было всего пять или шесть эртугов. Но ему все было нипочем.
Он не знал, в какое время ночи он въехал наконец на тун усадьбы, где жила Ингунн. Здесь собаки не спали. На него ринулась целая свора кровожадных псов. Крича во все горло, он отбивался от них жердью, которую подобрал по дороге.
Наконец кто-то появился в дверях.
— Здесь ли Ингунн, дочь Стейнфинна? Мне надобно поговорить с ней сию минуту, нынче же ночью; я — Улав, сын Аудуна, ее муж!..
