теперь же, сказал Клаус Випхарт, она как бы прогнила, скелет и плоть ее пропитаны водою, подобно брошенному в воду дереву, которое плавает, покуда не пропитается водою.
Прежде всего требуется высушить ее тело, сказал немец. Дитя, разумеется, не следует отнимать от ее груди; ей надлежит пить потогонные и мочегонные средства, пить ей разрешается лишь самую малость, зато надобно принимать жженые и толченые кости животных — terra sigillata [25], — а также вкушать твердую и сухую пищу и сдабривать ее горячительными пряностями.
Суждения ученого мужа придали Улаву надежду. Он все так разумно растолковал, а латинские слова, что немец называл, Улав помнил еще с юности: prima causa, harmonia, materia u humidis, disparo, dispono [26]. Эти слова он слыхал от Асбьерна Толстомясого, Арнвида и святых братьев из монастыря, и, насколько он мог понять, Клаус правильно во всем разобрался. Он и сам еще в годы их отрочества замечал, что тело у Ингунн было слабое и вялое, твердости в нем не хватало, он невольно сравнивал его с зелеными всходами — верно, в ней и всегда недоставало твердой материи. Terra sigillata должна ей непременно помочь, он знал, что это хорошее средство от многих болезней.
Он учил про четыре стихии, из коих создан человек, слыхал он и про то, что расположение небесных светил влияет на судьбу человека. Ученые мужи здесь у них на родине мало что в этом разумеют. Асбьерн сказал, что христианину ни к чему знать, что начертано звездами. Сарацины же, как известно, самые большие знатоки на свете по части звезд.
У Улава на душе полегчало. Может статься, он был на ложном пути все эти годы. Он думал, что навлек несчастье на них обоих оттого, что не мог смыть с себя печать проклятия за грехи. Он будет жить во грехе, покуда сам не вызовется исправить свой злосчастный поступок, но ведь бог знает, что он не в силах этого сделать, он не может рисковать честью и благополучием жены и детей. Во всем же прочем он старался поступать как истинный христианин. И богу известно лучше него, сколь сильно он желал жить в мире с ним, сметь любить его всем своим сердцем, преклонять колена и молиться без стенаний о своем непослушании.
Но ежели ему поверить в то, что все беды постигли его лишь по причине естества! Сесилия была залогом того, что бог простил его вину либо дал ему отсрочку, покуда не придет его смертный час, а звезды — вина тому, что Ингунн слаба телом и душою.
Однако Prima Causa — одно из имен божьих, это он знал. Она сама сказала, что ей полегчало от снадобий Клауса Випхарта. Правда, двигаться она по-прежнему не могла — нижняя половина тела была недвижимой, но боли в спине поутихли.
Вечером накануне святого Улава он вошел в поварню — надобно было что-то сказать Турхильд.
Она пекла хлеб к празднику. Когда он открыл дверь, вечернее солнце позолотило мучную пыль, висевшую в воздухе, темная от сажи комнатушка наполнилась светом. От круглых караваев, что пеклись на поставленных в наклон жестяных листах-противнях, вокруг горящих в очаге углей шел сладкий дух пряностей и дрожжей — от этого запаха у Улава потекли слюнки. Служанки в поварне не было.
Улав уже собрался уходить, как к двери подошла Турхильд. Она несла столешницу, да такую тяжелую, что ей пришлось положить ее на голову и поддерживать вытянутыми руками. Сейчас она держалась еще прямее, чем всегда. И то, что она была так легко одета — в домотканой рубахе без рукавов, босая, казалось в этот теплый летний вечер красивым и естественным, — движения ее были проворными, плавными и сильными.
Улав взял у нее тяжеленную дубовую столешницу, внес ее в поварню и положил на козлы. Турхильд вошла вслед за ним, взяла из корзины полные пригоршни рубленого можжевелового хвороста и насыпала его на стол. Она двигалась быстро, и от нее славно пахло мукою, свежим хлебом и здоровым телом, разгоряченным от работы. Улав обхватил ее руками и крепко прижал к себе. Он провел подбородком по ее плечу, прижался на мгновение лицом к ее коже — шея ее была свежая, как роса, прохладная и в то же время теплая. Потом он отпустил ее и засмеялся, чтобы скрыть свое смущение и стыд за то, что на него вдруг напала грубая похоть.
Турхильд покраснела, а он, увидев это, смутился еще сильнее. Однако она ничего не сказала и не сделала вид, что рассердилась, а стала спокойно вынимать готовые караваи из печи и ставить их на стол.
— Тебе, Турхильд, по плечу мужская работа, — сказал хозяин. И когда она, не ответив, продолжала возиться возле печки, продолжал: — На тебе лежит все хозяйство, ты успеваешь сделать больше, чем все мы вместе взятые.
— Стараюсь, как могу, — пробормотала Турхильд.
— Я не знаю, может, ты… может, ты думаешь, что мы тебе мало платим, так ты скажи мне, я это улажу.
— Да нет, я и так довольна. Всех своих ребятишек я уже поставила на ноги, остались только двое младшеньких. И за то тебе спасибо.
— Да не за что. — Он сказал ей, зачем приходил, и вышел из поварни.
Ингунн по-прежнему пользовали снадобьями немца, но оказалось, что от них была не только польза. Ото всего этого перца да инбиря у нее поднялись сильные боли в животе и жжение в горле. И все же она напрягалась до последнего, заставляла себя проглатывать сухую и острую пищу, хотя у нее начинались боли уже при виде этой еды. Жажда мучила ее день и ночь. Но она все сносила терпеливо и жаловалась редко.
Улаву пришлось уехать из дому на несколько ночей, и Сигне, дочь Арне, приехала побыть с больною на это время. После Сигне сказала Улаву, что, мол, просто глупо класть Сесилию спать с Ингунн по ночам; у матери в груди не осталось ни капли молока, ребенок кричит от голода и злости все ночи напролет и не дает спать Ингунн и всем остальным. Улав никогда не видал близко других грудных младенцев, кроме Аудуна, а тот кричал, почти не закрывая рта, и он решил, что все они в эту пору ревут. Днем Сесилию уже давно кормила Лив, ее дитя только что померло, а у молодухи молока было полно, как у коровы тролля; вот и надо, мол, сделать Лив приемной матерью Сесилии, и чтобы девочка была с нею денно и нощно.
Когда же об этом сказали Ингунн, она была сама не своя от горя. Она слезно молила, чтобы Сесилию не отнимали от нее:
— Она — все, что от меня осталось, я купила эту дочь дорогой ценой, лежу теперь бессильная, онемев до пояса. Коли ты любишь ее, Улав, сжалься надо мною, не отнимай от меня Сесилию, пока я жива. Недолго осталось тебе ждать, скоро станешь свободным от злосчастной жизни со мною.
Он пытался урезонить ее, но она закричала, оперлась локтями о перину и напряглась, будто хотела заставить свое недвижимое тело подняться. Улав сел к ней на край кровати, принялся увещевать, утешать ее как умел, но все было напрасно; под конец она, наплакавшись и накричавшись, до того устала, что погрузилась в забытье, но еще долго всхлипывала и дрожала всем телом.
Наконец Улав обещал ей, что Сесилию оставят спать по ночам с ней в постели, а Лив будет лежать с ними в горнице на скамье, чтобы дать девочке грудь, когда она заплачет. Когда он, собираясь улечься в постель, пожелал ей доброй ночи, она обняла его рукой за шею и притянула к себе:
— Не гневайся на меня, Улав! Я не могу заснуть без нее. Я и всегда-то боялась, когда приходилось спать одной, — прошептала она, — с той самой ночи, когда ты в первый раз спал со мною, мне не было покою, коли ты не обнимал меня. А теперь уже этого не будет никогда.
Улав встал на колени, подсунул руку ей под затылок и положил ее голову к себе на плечо.
— Хочешь, я буду держать тебя так, покуда ты не заснешь? — спросил он.
Она заснула почти мгновенно. Тогда он подправил повыше подушки под ее плечами и тихонько прокрался к постели у северной стены, где спал Эйрик.
Ночами он оставлял гореть на очаге маленький светильник из тюленьего жира — ему приходилось часто вставать, помогать Ингунн повернуться. А сейчас еще надо было брать Сесилию, когда та кричала, и относить ее служанке — сама Лив не просыпалась.
Под конец он заснул и спал крепко — видно, дитя кричало долго и так громко, что разбудило-таки Лив. При слабом свете ночника он увидел, что служанка шлепает босиком подле постели Ингунн с Сесилией
