впоследствии выяснилось, его камердинером; он обратился ко мне и сказал, что на углу соседней улицы меня поджидает один дворянин, мой приятель, который хочет со мной поговорить. Посудите сами, как этот злодей ловко выбрал время: я шел пешком из такого места, куда не хотел брать с собой большой свиты, дабы не быть узнанным, и сопровождал меня только маленький Баск, который не мог служить мне защитой.

Я не питал к своему спутнику недоверия и шагал рядом с ним, разговаривая о разных предметах и все больше убеждаясь в его добродушии. Проходя по перекрестку, освещенному, как заведено у нас в городе, фонарем, он взглянул на мою шпагу и сказал:

— Какая прекрасная чашка для защиты! Так же ли хорош клинок для нападения? Пожалуйста, разрешите мне взять его в руки.

Не успел мой спутник вымолвить эти слова, как я передал ему шпагу, а он, вынув ее из ножен, дабы посмотреть, не слишком ли она тяжела, стал высказывать свое мнение; тем временем мы вошли в очень темную уличку, где я увидал каких-то прятавшихся в подворотнях людей, коим мой лукавец крикнул:

— Эй, приятели, вот он, валяйте смело!

Они тотчас же схватились за шпаги, чтоб на меня напасть, а так как у меня уже таковой не было и я не мог отразить их ударов, то выстрелил из находившегося при мне пистолета, но не попал и, не имея времени зарядить, поручил ногам заботу о моей жизни. Я бежал так быстро, что эти люди не смогли за мной угнаться, и спасся в лавке пирожника, оказавшейся открытой. Что касается моего пажа, то он помчался прямо к Клеранту, где поднял на ноги дворян, камердинеров и лакеев, чтоб прийти мне на помощь,· но им не удалось разыскать ни меня, ни моих преследователей. Опасаясь, как бы враги меня не узнали, я запасся всеми принадлежностями вафельщика и зашагал по улицам крича: «Где он?» Когда я поравнялся с домом, который всегда принимал за ??????, меня позвали из окна, и тотчас же вышли на улицу пять или шесть мужчин, которые заставили меня войти внутрь, чтоб сыграть с ними. Я выиграл у каждого по тестону и из учтивости не преминул высыпать им на стол все свое лукошко, хотя выигрыш Мон составлял только шесть пригоршней [177] облаток; они поклялись, что я обязан за их деньги спеть им песенку, и я исполнил отменнейший куплетец, которого они никогда не слыхали. После этого один из них спросил меня, не угодно ли мне рискнуть выигранными деньгами, на что я согласился. Пока мы перетряхивали кости, я услыхал, как какой-то удалец говорил шлюшке:

— Не выгорело у нас сегодня одно дельце: граф Бажамон поручил нам расправиться с каким-то человеком, которого мы не знаем, а он возьми да удери, на наше несчастье, как только его привел тот честный малый, что сейчас отсюда вышел.

Из этих слов я заключил, что нахожусь в обществе своих убийц, профессиональных душегубов, хладнокровно убивавших людей за деньги. Я был весьма доволен тем, что узнал имя человека, пытавшегося лишить меня жизни таким предательским способом, недостойным титулованной особы. Не следя за игрой и прислушиваясь к тому, что говорилось вокруг, я проиграл свои деньги, после чего вышел из этого дома и направился в палаты Клеранта, коего хотел позабавить своим разносчичьим видом и рассказом об опасности, коей избег чудодейственным образом. Я громко постучался в двери, оказавшиеся запертыми, так как те, кто меня разыскивал, уже разошлись; подошел полупьяный и полусонный швейцарец и спросил, кто там; я отвечал на это здоровенными ударами стукольца.

— Парыня приказать не делать шум; парыня полит голофа, — сказал он; — фи сейчас прекратить, или я пуду пить со своей алепарда по фаш машонка. Черт фосьми, что тепе нужно? Парыня не может спать, а он тут играть свой маленький мужика. Фи — мужикант? Если фи мужикант, то показал свей дутка.

Окончив сию прекрасную речь, он приотворил дверь, а я отнесся к нему:

— Пустите, я — Франсион.

Но он не узнал меня и, подумав, что я спрашиваю Франсиона, ответил:

— На черт Франсион фаш фафля; он нет дома.

С этими словами привратник захлопнул дверь и удалился, не желая больше меня слушать. Мне же не хотелось производить слишком много шума из-за болезни Клерантовой супруги, а потому я задул свой фонарь и принялся бродить по улицам, размышляя над тем, в каком бы доме пристроиться на ночь, ибо опасался попасться на глаза целому ряду лиц, которые, безусловно, вообразили бы, что я перерядился ради какой-нибудь плутни, и не преминули бы придумать и разгласить при дворе кучу басен.

Я шел глубоко погруженный в эти мысли, когда меня остановили стражники дозора и осведомились, куда я иду и кто я такой.

— Вы видите по моему лукошку, что я разносчик, а направляюсь я к себе, после того как проиграл в зернь все свои вафли.

Мы находились неподалеку от уличного фонаря, который светил мне в лицо, и стражники заметили в моих чертах нечто такое, что не пахло вафельщиком. Вот почему они заподозрили меня в совершении какого-нибудь злодеяния, а к тому же и фонарь мой оказался потушенным. Они обыскали мои карманы и, найдя там пистолет, уже окончательно возымели обо мне дурное мнение.

— Вы — мошенник и перерядились для того, чтоб совершить какое-нибудь убийство, — заявили они. — Нам приказали следить за людьми, прибегающими к таким уловкам. В тюрьму его!

С этими словами они окружили меня и повели по направлению к Большому Шатле. Мне не хотелось говорить им, что меня зовут Франсионом, хотя, услыхав это, они, несомненно, отпустили бы меня; но я предполагал освободиться из их рук другим способом. Свой кошелек я сунул под рубашку: вот почему они еще не успели его найти, хотя первым делом ищут именно этот предмет. Я попросил у них разрешения вынуть его и разделить между ними все содержимое; они поблагодарили меня за щедрость и, не разведывая далее о моих делах, согласились отпустить своего пленника на все четыре стороны.

Я рассудил за благо вернуться к пирожнику, а посему направился в его лавку, где переоделся в обычное свое платье, уже не опасаясь врагов, которые больше меня не подстерегали. Затем я снова пошел к палатам Клеранта, и не успел постучать и двух раз, как привратник, по счастью, проснулся и, разразившись проклятьями, отпер дверь; на сей раз он узнал меня, ибо винные пары уже испарились из его головы. Я вошел и, видя, что он очень сердит за причиненное ему беспокойство, спросил его, который час.

— Теперь завтра, — отвечал он мне, чему я очень смеялся, ибо он хотел сказать, что время за полночь.

После этого я отправился в свое обиталище, и преданные слуги, которые, беспокоясь о моем злоключении, не смогли сомкнуть глаз, помогли мне улечься в постель, где я заснул, не нуждаясь в том, чтоб меня убаюкали.

Наутро я пошел приветствовать Клеранта и рассказал ему все, что со мной случилось. Он страшно возненавидел за это Бажамона и спросил, не желаю ли я, чтоб по его ходатайству король за меня заступился. Я поблагодарил его за добрые намерения, но попросил приберечь их для другого случая, не желая, чтоб его величество было осведомлено о моих ссорах; однако же я положил держаться настороже и выходить не иначе, как с большой свитой, коль скоро Бажамон подрядил против меня целую шайку.

Я был весьма раздосадован тем, что ввязался в эту распрю из-за слишком откровенной болтовни, ибо нет такого ничтожного и бессильного человека, который не мог бы крепко нам навредить, если обладает злобным и предательским нравом; а посему я пришел к убеждению, что всякому, кто не желает тревожить свою душу, надлежит обходиться со всеми кротко и не задирать никого, особливо же при дворе, где встречается немало упрямых людей, не выносящих, когда говорят про них правду. Тем не менее я желал выйти с честью из этого дела я, встретив по прошествии некоторого времени Бажамона, сказал ему:

— Скажите, граф, разве вам неизвестно, к чему обязывают правила чести такого человека, как вы, кичащегося своим благородным происхождением? Как? Вы нанимаете разбойников, чтоб по ночам убивать врагов? А разве вы не знаете, кто я и что со мной надо обращаться иначе? Вам не следовало поступить так, будь я даже распоследним человеком. Если между нами возникли какие-нибудь разногласия, то мы можем уладить их без посторонней помощи.

Бажамон обиделся на меня за упрек в совершенном им злодеянии и, вознамерившись доказать свою храбрость, отвечал, чтоб я назначил час поединка, ибо он хочет рассчитаться со мной как за теперешнее оскорбление, так и за худшее, нанесенное раньше. Я сказал, что готов встретиться с ним на другой день за городом, и указал место. Мне было до крайности досадно драться с этим вероломным человеком, обнаружившим подлую и трусливую душонку, и я не ждал для себя большой