оскорбительной вольностью, для чего никогда не упускает случая дать им понять, что всегда помнит, насколько она превосходит их богатством. Короче, ни об одном человеке она не говорит с доброжелательством, и нет у нее ни единого друга во всем мире.
Супруг ненавидит ее смертельно, и, хотя иной раз зверь в нем так силен, что он добивается своего, но обычно он подчиняется ее власти, и как школьник боится плети, так и он боится ее языка. С другой стороны, она опасается слишком его раздражать, дабы он не сделал отчаянной попытки освободиться от ее ига. И потому она спокойно взирает на то, как он ежедневно доказывает свою любовь к вольностям английского помещика, — другими словами, делает и говорит за столом все, что заблагорассудится его грубой натуре или приходится по вкусу.
Дом хоть и велик, но нет в нем ни красоты, ни уюта. Походит он на большую гостиницу, полную постояльцев, которые обедают у владельца поместья за его столом, уставленном яствами и напитками; но мой хозяин кажется здесь не на месте, и я скорей предпочел бы питаться вместе с отшельником орехами, чем вкушать дичь с боровом. Лакеев здесь можно сравнить со слугами в харчевне, ежели бы они были менее жадны и более услужливы, но они столь грубы, нерадивы и алчны, что я мог бы лучше и дешевле пообедать в «Звезде и подвязке» на Пелл Мелл, чем у родственника моего в йоркширском замке.
У сквайра есть не только жена, бог послал ему также и сына; он только что вернулся из Италии, ему двадцать два года, он отменный скрипач и любитель искусства и не упускает случая выражать отцу своему величайшее презрение.
По прибытии нашем сюда мы застали в доме гостей-иностранцев, заехавших к сему виртуозу, с которым они познакомились в Спа. Это был граф де Мельвиль с супругой, направлявшиеся в Шотландию. С мистером Бардоком приключилась беда, почему я вместе с графом собирался удалиться, но молодой джентльмен и его родительница настаивали на том, чтобы мы остались обедать, и столь мало были обеспокоены случившимся, что мы приняли приглашение. Накануне ночью сквайра привезли в его карете, голова у него была разбита, он словно оцепенел и лишился языка.
Вызвали деревенского аптекаря, по фамилии Грив, жившего в соседней деревне, тот пустил ему кровь, положил к его голове припарку и объявил, что у него нет горячки и не приметно никаких опасных признаков, кроме того, что он лишился речи, ежели он в самом деле не может говорить.
Но молодой сквайр назвал этого лекаря ignorantaccio 37, сказал, что у отца разбит cranium 38 и что немедля надо его просверлить. Мать с ним согласилась и послала в Йорк нарочного за врачом, чтобы тот сделал операцию, и врач скоро появился вместе со своим учеником и с инструментами. Осмотрев голову больного, он начал готовиться к перевязке, хотя Грив остался при своем мнении, что пролома на голове нет, и настаивал на этом, поскольку сквайр спал ночь преспокойно, не просыпался и судорог у него не было.
Врач из Йорка сказал, что он не может узнать, есть ли пролом в голове, покуда не снимет с черепа кожи, но, ежели даже пролома нет, операция все равно пойдет на пользу, ибо откроет выход крови, которая могла излиться из сосудов сверху либо снизу dura mater 39. Леди и ее сынок стояли за то, что сей опыт сделать надлежит, и отпустили Грива не без некоторого пренебрежения, вызванного, может быть, скромной его одеждой. Он был среднего возраста, черные его волосы были неприглажены, и по платью походил на квакера; но присущего этим сектантам высокомерия у него не было заметно; напротив, он казался смиренным, почтительным и удивительно молчаливым.
Мы оставили леди одних в комнате, а сами пошли в спальню к больному, где уже были разложены на оловянном блюде инструменты и бинты. Оператор скинул с себя кафтан и парик, надел колпак, фартук и нарукавники, а меж тем его ученик и один из слуг схватили голову сквайра и изготовились держать ее в надлежащем положении.
Но послушайте-ка, что случилось! Больной вскочил с кровати, с геркулесовой силой схватил за ворот обоих помощников, закричал истошным голосом: «Не так уж я состарился в Йоркшире, чтобы такая сволочь сверлила мне череп!» — и, спрыгнув на пол, спокойно натянул на себя штаны, чем привел всех нас в изумление. Врач продолжал твердить об операции, заявляя, что теперь-де очевидно, будто мозг поврежден, и приказал слугам снова уложить больного в кровать. Но никто не только не решился исполнить его приказ, но даже вмешаться в сие дело; тут сквайр вытолкал врача и его помощников за дверь, а инструменты и все прочее выкинул за окошко.
Когда он утвердил таким способом свою власть и облачился с помощью слуги в платье, его сын представил ему графа, моего племянника и меня, которых он приветствовал с обычной своей деревенской учтивостью. Засим, обратившись к синьору Макарони, сказал насмешливо:
— Вот что я тебе скажу, Дик: нечего буравить человеку череп всякий раз, как ему пробьют голову! Вместе с матерью ты увидишь, что я знаю не меньше уловок, чем любая старая лиса в Вест-Ридинге.
Немного погодя мы узнали, что он повздорил в трактире с одним сборщиком пошлин, предложил ему поединок на палках, потерпел поражение и, стыдясь сего поражения, пребывал безмолвным. Что касается его супруги, то она нисколько не горевала о беде, приключившейся с ним, и теперь не выразила радости, услышав о его выздоровлении. Мою сестру и племянницу она не оставила без внимания, но отнюдь не из уважения к моему семейству, а единственно ради того, чтобы потешить свое тщеславие. Она назвала Лидди пугалом и приказала своей служанке причесать ее к обеду, однако же с Табби она не решилась связываться, быстро раскусив, что ее нельзя раздражать безнаказанно.
За обеденным столом она почтила меня своим вниманием, сказав, что слышала о моем отце, однако тут же заметила обиняком, будто он досадил ее семейству, выбрав себе в Уэльсе бедную невесту. С несносной развязностью она допытывалась о наших денежных средствах и осведомилась, не хочу ли я сделать моего племянника законоведом. Я сказал ей, что у него есть независимое состояние и что он предпочел бы заниматься хозяйством в своем поместье, а я надеюсь добыть ему место в парламенте.
— А скажите на милость, кузен, какой же у него доход? спросила она.
Я ответил, что после того как он получит от меня наследство, у него будет доходу больше двух тысяч в год; тут она презрительно тряхнула головой и заявила, что с таким жалким доходом ему невозможно будет сохранить независимость.
Задетый столь дерзкими словами, я сказал, что имел честь заседать в парламенте вместе с ее отцом, у которого тогда не было и половины таких денежных средств, однако же мне кажется, что во всем парламенте на нашлось бы более независимого и неподкупного члена, нежели он.
— Да, но времена изменились! — воскликнул сквайр. — Нынче владельцы поместьев живут по- другому. Один стол обходится мне каждые три месяца в добрую тысячу фунтов, хотя я сам разложу скот и получаю напитки и все прочее из первых рук. Правда, во славу Старой Англии у меня дом открыт для всех, кто пожелает явиться!
— В таком разе, — сказал я, — надо только удивляться, что вы тат; мало на стол тратите. Но от каждого джентльмена нельзя требовать, чтобы он для удобства путешественников держал караван-сарай. Впрочем, ежели бы все жили так же, как вы, за вашим столом не было бы столько гостей. Стало быть, и гостеприимство ваше не сияло бы так во славу Вест-Ридинга!
Молодой сквайр, которого задели эти иронические слова, воскликнул:
— О che bui'la! 40 Мать его взирала на меня молча, и вид у нее был надменный, а отец наполнил стакан до краев октябрьским пивом и провозгласил:
— Ваше здоровье, почтенный кузен Брамбл! Мне всегда говорили, что в Валлийских горах ветер слишком резкий.
Граф де Мельвиль мне весьма понравился; он умен, покладист, учтив, а графиня его — женщина прелюбезная. После обеда простились они с хозяевами, и молодой джентльмен поехал верхом провожать их через парк, в то время как слуга графа отправился за другими слугами, оставленными в придорожном трактире. Как только гости повернулись к нам спиной, демон сплетен и пересудов овладел нашей йоркширской леди и моей сестрицей Табитой. Первая сказала, что графиня хоть и неплохая женщина, но решительно ничего не понимает в хорошем воспитании и потому так неуклюжа. На это сквайр заметил, что ему нет никакого дела до воспитания, кроме воспитания жеребят, но что эта баба была бы красива, будь она пожирнее.
— Красива! — воскликнула Табби. — У нее только и есть что пара черных глаз, да и то без всякого выражения! А в лице нет ни одной правильной черты!
— Не знаю, что вы называете в Уэльсе правильными чертами, — сказал на это сквайр, — но в
