— Можно подумать, что у С. есть какая-нибудь корыстная цель, когда он оказывает помощь и покровительство всем этим людям, которые, как ему известно, и люди дурные, и писатели никуда не годные. Но если он имеет такие виды, ему придется разочароваться; ежели он такой суетный, что воображает, будто они пригодны для удовлетворения его тщеславия или, получения им какой-нибудь выгоды, они, в свою очередь, слишком хитры, чтобы не извлечь из знакомства с ним выгоду для себя. Решительно все, кто сегодня у него был, исключая меня, обязаны ему чем-нибудь. Одного он взял на поруки из дома предварительного заключения для должников и затем уплатил за него долг; другого принял к себе в дом и одел, когда тот был выпущен полуголым из тюрьмы на основании парламентского указа об освобождении несостоятельных должников; третьему, который дошел до нищеты, жил на чердаке на задворках Батчер-роу и питался только бараньей требухой, он дал работу, помещение и возможность появляться в пристойном виде, не боясь чиновников шерифа.
Тем, кому приходится круто, он помогает деньгами, когда они у него есть, а когда нет, позволяет пользоваться своим кредитом. Когда у них нет работы, он дает ее от себя либо для их прокормления советует книгопродавцам поручить им написать какое-нибудь сочинение. Они всегда желанные гости за его столом, а стол у него хоть и простой, но сытный, и он всегда готов оказать им услугу. При каждом удобном случае они весьма нагло пользуются его именем, а бывает и так, что без зазрения совести присваивают авторство некоторых его сочинений, а также выдают собственное свое бумагомарание за плоды его мозга. За обедом вы видели у него шотландца; этот шотландец назвался его именем в трактире на Смитфилдском рынке, и там какой-то скотовод проломил ему голову за то, что он непочтительно отзывался о христианской религии; но шотландец уже от своего имени подал на него жалобу, и зачинщик драки должен был дать ему десять фунтов, чтобы тот взял жалобу назад.
Я заметил, что такую щедрость мистера С. нетрудно объяснить, если принять в рассуждение, что они льстят ему в лицо и выступают против его врагов публично; однако я был очень удивлен, когда вспомнил, что этого писателя злобно поносили в газетах, поэмах и памфлетах и не нашлось ни одного пера в его защиту.
— Но вы еще больше удивитесь, — сказал Дик Айви, — когда узнаете, что те самые гости, которых не видели сегодня за столом, суть авторы этих. пасквилей, и С. хорошо знает о таких дружеских услугах, так как эти люди рьяно следят друг за другом и друг на друга доносят.
— Но какого черта они так делают! — воскликнул я. — Что их заставляет ругать без всякой причины своего благодетеля?
— У них у всех одна причина — зависть, — ответил Дик. — Но к ней присоединяется еще и другая. С. издает литературный журнал, в котором их сочинения, натурально, подвергаются критике; и хотя со многими из этих сочинителей обходятся в журнале куда более снисходительно и благосклонно, чем они заслуживают, но малейшие замечания, без которых сколько-нибудь справедливая и беспристрастная критика обойтись не может, распаляют гнев этих сочинителей, и они немедленно мстят критику в анонимных письмах, памфлетах и пасквилях. Впрочем, все современные писатели, хорошие, худые и посредственные, с той поры как он занимается этим делом, стали его врагами, явными или тайными, за исключением тех его друзей, коим нечего опасаться его критики. Но ему лучше знать, какую выгоду или удовольствие он получает от того, что такое гнездо шершней находится у самого его уха…
Я признался, что это нелегко понять, но что мне хотелось бы знать, почему он числит своими приятелями таких негодяев, столь же ничтожных, сколь и неблагодарных. В ответ на это Дик сказал, что и он не находит разумных к тому оснований, но если уж говорить правду, этот человек — неисправимый дурак; хотя он и почитает себя знатоком человеческого сердца, но попадает впросак, оказывая благодеяния как раз самым недостойным из тех, кто просит у него помощи; впрочем, это предпочтение происходит не от недостатка проницательности, но от недостатка решимости, ибо у него не хватает духа противостоять бесстыдной настойчивости человека ничтожного, а так как он не знает цены деньгам, то и невелика его заслуга, когда он раздает их без всякого разбора; к тому же гордость его находит пищу в том, что вокруг него такая толпа угодников, и, должно быть, ему нравится, когда они поносят и предают друг друга, а благодаря их доносам он узнает обо всех происшествиях на Граб-стрит, которые он уже задумал описать для увеселения публики.
Выслушав речь Дика, я возымел подозрение, что против С. он питает злобу, ибо его поступкам он давал наихудшее объяснение; расспросив его обиняком, я узнал, что он отнюдь не доволен критикой своего последнего сочинения, напечатанной в журнале, хотя по его просьбе эта критика была весьма учтивая. Во всяком случае, С. имеет свои слабости и прихоти, однако ему никак нельзя отказать в добросердечии и просвещенности, и я отнюдь не могу упрекнуть его во властолюбии, жестокости и упрямстве.
Я столь много места уделил сочинителям, что вы можете заподозрить, будто я собираюсь вступать в это братство; однако если бы я к этой профессии и был способен, то она самое безнадежное средство против голодной смерти, ибо ничего не позволяет отложить про запас под старость или на случай болезни. Восьмидесятилетний Салмон проживает теперь на чердаке и, получая по гинее за лист, трудится для современного историка, который по годам своим может годиться ему во внуки, а Псалмоназар, помыкавшись с полвека на литературной стезе, хоть и был он неприхотлив и воздержан, как все жители Азии, живет теперь милостыней нескольких книгопродавцев, которая только-только спасает его от того, чтобы не поступить на содержание церковного прихода. Гаю, который сам был книгопродавцем, следовало бы одно крыло или палату своей больницы отвести для престарелых писателей; впрочем, во всем королевстве не найдется ни одной больницы, ни приюта, ни работного дома, которые могли бы вместить всех бедняков этого братства, состоящего из подонков других профессий.
Не знаю, позабавит ли вас рассказ о сей чудной породе смертных, нравы которых, должен признаться, весьма возбуждают любопытство вашего Дж. Мелфорда.
Лондон, 10 июня
Мисс Летиции Уиллис, Глостер
Дорогая моя Летти!
Лежит у меня на душе нечто такое, о чем я не решаюсь писать по почте, но миссис Брентвуд возвращается домой, и я никак не хочу упустить сей благоприятный случай, чтобы открыть вам мое бедное сердце, угнетенное страхом и печалью.
О Летти! Сколь горестно положение того, кто не имеет друга, к которому можно обратиться за советом и утешением в беде! В последнем моем письме я намекала, что некий мистер Бартон был чрезмерно любезен и учтив. Долее я не могу сомневаться в его намерениях. Он объявил себя моим поклонником, оказывал мне тысячу знаков внимания и, заметив, что я холодно отвечаю на его любезности, прибег к посредничеству леди Грискин, которая и выступила в качестве горячей его защитницы. Но, дорогая моя Уиллис, миледи усердствует чересчур: она не только говорит пространно об огромном состоянии, знатных знакомцах и незапятнанном добром имени мистера Бартона, но и берет на себя труд допрашивать меня. Два дня назад она решительно объявила мне, что девушка моих лет, конечно, не осталась бы равнодушной ко всем этим достоинствам, если бы сердце ее было свободно.
Этот намек привел меня в такое волнение, что она не могла не заметить моего смущения и, полагаясь на якобы сделанное ею открытие, настаивала, чтобы я избрала ее своею наперсницей. Но хотя я не сумела справиться с собою и скрыть тревогу моего сердца, однако я все же не такое малое дитя, чтобы открыть тайну моего сердца особе, которая, вне сомнения, употребит ее мне во зло. Я отвечала ей, что нет ничего удивительного, если я пришла в замешательство, когда она завела разговор о предмете, неподходящем для девушки столь юной и неопытной; что мистера Бартона я считаю весьма достойным джентльменом и очень признательна ему за доброе мнение обо мне; но сердечное расположение рождается помимо воли, мое же сердце остается до сей поры холодным к нему.
Она покачала головою с недоверчивым видом, заставившим меня затрепетать, и сказала, что, ежели сердце мое свободно, оно должно прислушаться к голосу благоразумия, особливо если к нему присоединится голос тех, кто имеет право надзирать за моим поведением. В этих словах крылось намерение склонить дядюшку и тетушку, а может быть, и моего брата отнестись благосклонно к любовным притязаниям мистера Бартона, и я страшусь, что тетушка уже перешла на его сторону. Вчера поутру он прогуливался вместе с нами в парке и, зайдя на обратном пути в галантерейную лавку, презентовал тетушке очень красивую табакерку, а мне — золотую шкатулочку для иголок, От которой я решительно
