Почти абсолютно лысый опер, по ехидству судьбы-злодейки носящий фамилию Кудрявцев, выглянул между двух стопок бумаг, по высоте равных тумбочкам того стола, на котором их расположили, и показал мне на стул. Мебель в районной “уголовке” еще похуже, чем у нас в агентстве. По крайней мере, в моем кабинете имеется хотя бы одно мягкое кресло — для клиентов. Здесь же я сел с великим сомнением в прочности столярного изделия, чей испуганный скрип подтвердил обоснованность моих страхов. Но начало стул все же выдержал, и я слегка осмелел.

— А что тебя вдруг это дело заинтересовало? — спросил Кудрявцев, с увлечением, достойным школьника, ковыряя толстым пальцем в узенькой коробке для скрепок. Палец туда явно не помещался, и ему пришлось вытряхнуть в ладонь все содержимое, чтобы достать только одну, а остальные — ссыпать назад в коробочку. — Дело абсолютно простое.

Все там ясно. Признание, явка с повинной, на пистолете — только ее отпечатки...

— Оказывается, ясно не для всех... — вздохнул я и парой фраз передал суть заказа Гоши Осоченко.

Кудрявцев пожал плечами и усмехнулся.

— Грызи гранит, Пинкертон...

Затем вручил мне не слишком объемистую папку.

“Грызут гранит”, насколько я помню знаменитое изречение основоположника научного коммунизма, исключительно тогда, когда изучают науки. Но Кудрявцев — человек еще достаточно молодой и, возможно, марксизм-ленинизм в период получения образования не изучал. Потому я простил ему сие высказывание молча. Но не простил “Пинкертона”. Не люблю, когда меня обзывают...

Что ж, я принялся “вгрызаться” в материалы уголовного дела. И тут же убедился, что все дело даже не белыми нитками шито, а просто стянуто паутиной. Может от порыва ветра развалиться — по листочку. И мне придется начинать все сначала...

— Интересно получается, — сказал я, подумав. (Я тебе, мать твою, покажу Пинкертона!) — У этой Александры Владимировны Чанышевой адвокат уже есть?

— Пока еще нет. Назначат... — равнодушно ответил Кудрявцев, тщетно пытаясь достать из коробочки вторую скрепку. Сложнейший, похоже, производственный процесс. Никак не может освоить технологию. Готов поспорить, что он снова через минуту вытряхнет все скрепки на ладонь, чтобы достать только одну.

— А если этот ее друг, который нанял меня, наймет и адвоката? Хорошего... Умного... Такие иногда, честное слово, тоже бывают.

— Ну и что?

— Ничего. Только любой нормальный адвокат запросто уговорит клиентку отказаться от своих показаний. Просто расскажет ей, что такое зона и с чем клиентку там съедят. Со всем адвокатским красноречием расскажет, с мелкими и характерными деталями. Она и откажется. Прямо на заседании суда. И тогда все эти бумаги, — я приподнял тоненькую папочку, — ты смело сможешь выбросить на помойку.

Кудрявцев поднял на меня удивленные глаза:

— А зачем ей отказываться?

— А зачем ей садиться?

— Она же сама пришла...

— Под воздействием “дури”. С дурной головой и не то еще может случиться, сам, наверное, знаешь. Это хуже, чем с похмелья...

Он, наконец, понял, что я не шучу. Но не понял, что это моя месть за Пинкертона.

— И что посоветуешь?

— Вести нормальное расследование.

— Легко сказать... — Кудрявцев вздохнул. — На меня на одного столько дел навешано... Тройная норма. У других — то же самое.

А тут еще нас подключают к розыску этого Лешего...

— Дело твое, — сказал я и поднялся. — Но все же одну вещь ты сделать должен обязательно.

— Какую?

— Проверить пистолет.

Судя по показаниям Александры Владимировны Чанышевой, этот пистолет Валентин купил только за месяц до собственного убийства. Купил у какого-то знакомого. А самое смешное состоит в том, что на пистолете — только ее отпечатки пальцев. Любой дружащий с головой опер должен был бы предположить, что с пистолета вытерли отпечатки пальцев — прежде, чем вложить его в руку женщины. Иначе куда пропали отпечатки ее мужа?

— Так номера же там сбиты.

— Проверь ствол.

— Ты знаешь хоть, сколько сейчас оружия в городе “плавает”? Если каждый ствол проверять, то в шесть раз штат экспертов увеличивать надо.

— Послушай мудрого, хотя еще и не очень старого человека... — мягко настаивал я.

Кудрявцев неопределенно пожал плечами.

Я так и не понял — последует он совету, или опять не найдется у опера времени на такие мелочи в очевидном и почти закрытом деле.

Утро пришло промозглое и ветреное. Настоящее октябрьское утро. При взгляде в окно казалось, что вот-вот пойдет дождь. Может быть, даже со снегом, потому что тучи, обложившие все небо еще с вечера, были тяжелыми и низкими. Из-за них и рассвет задерживался.

Леший не спал почти всю ночь. Ворочался и ворочался на скрипучей своей кровати и раздражал скрипом мать, — он чувствовал это даже через стену, — спящую в другой комнате.

Он вообще всегда плохо спит последнее время.

Думы мучают. Он чувствует, всем нутром своим чувствует, что скоро, что вот-вот уже что-то сдвинется, и вся его жизнь переменится.

Она будет совсем другой. Он строит планы на эту жизнь и не может от возбуждения спать.

Прикорнет на десяток минут, потом снова просыпается — с прежними мыслями.

И все-таки встал он, как всегда, в семь часов. И принялся за зарядку. За последние десять лет он не пропустил ни одного утра без зарядки. Потом быстро умылся, не стал завтракать, чтобы не будить мать, — пенсионерка, любит поспать до половины дня, — и побежал в гараж. Благо до него ходу — пять минут.

Машина завелась легко, но все же, выехав сначала за ворота, он основательно прогрел двигатель — минут пять стоял. Машину Леший любит и бережет. Она уже в возрасте и требует внимательного пригляда за собой.

До начала рабочего дня времени оставалось еще много. И Леший захотел вдруг прокатиться. Вдруг — это всегда неожиданно. Он ездит туда каждое утро. Никогда не думает, что поедет сегодня, а потом — именно вдруг! — чувствует необходимость. И едет.

Просигналив фарами дежурному у ворот гаражного кооператива, чтобы тот проснулся и опустил натянутый поперек ворот тросик, Леший выехал на улицу. Забыл, что сразу за воротами — глубокая колдобина, угодил в нее, встряхнулся, и свет фар резко колыхнулся по окнам противостоящего дома. Ничего, что кого-то и разбудит этим светом. Время подошло подниматься, господа!

Утренний город оживал сырыми улицами.

Перед рассветом, как обычно, было особенно темно. Фонари светили тускло, словно низкие осенние тучи даже их накрыли. Но люди уже спешили по своим делам, уже толпились на трамвайных, троллейбусных и автобусных остановках. Леший не обращал на них внимания. Он стремился к цели. И чем ближе оказывался к выезду из жилых кварталов, тем сильнее становилось его нетерпение. Тем сложнее ему