С запада летели снаряды. Они разрывались восточнее, за холмами. Это нас успокаивало. Артиллерист знающе произнес:

– Это наверняка наши снаряды. Их звук я всегда узнаю.

– Даже не думал, что нам придут на помощь, – заметил другой солдат, только что присоединившийся к нам.

Обстрел продолжался всего десять минут и вряд ли принес бы результаты: стреляли-то ведь наугад. Туман стал. настолько плотным, что вспышек 77-миллиметровых орудий было почти не видно: казалось, мы смотрим через полупрозрачную ткань. Воздух становился все холоднее.

– Господи, ну и холодрыга!

Вода, доходившая нам до середины сапог, почти замерзала. Сапоги здорово пропитались водой, и ноги совсем окоченели.

– Так больше нельзя, – сказал артиллерист. – Надо выбираться отсюда, иначе долго мы не протянем. Да и чего нам бояться своих же орудий?

Каждый сапог весил не меньше тонны.

От усталости, которая ни на минуту не покидала нас, страх только усилился. Мы научились, как кошки, видеть в темноте. Но проникнуть сквозь туман, напоминавший густую гороховую похлебку, не смог бы и самый острый взор. Нос был забит так, что я мог дышать лишь ртом. Я плотно сжал губы, чтобы проникала лишь необходимая для поддержания жизни порция воздуха. Мы вышли из оврага и шагали словно в смеси воды и серы. Все внутри обжигало.

Я вспомнил совет, который дал мне ветеран, но в голову не лезло ничего. Тогда я принялся припоминать, что случилось со мной хорошего когда-нибудь давным-давно. Но и это оказалось невозможно. В голову полезла всякая дрянь. Спины солдат напоминали спину матери, занятой чем-то долгим зимним вечером, или спину брата, или еще кого-то, кого я знал до войны. Я видел Россию, и ее не могли заглушить воспоминания юности. Война до конца жизни оставит отметину на всех нас. Мы позабудем про женщин, деньги, про счастье, но не сможем забыть войну. Даже предстоящая радость, например ожидание победы, не сможет ее заглушить. В смехе тех, кому пришлось пройти через войну, есть что-то неестественное, какое-то отчаяние. Бесполезно говорить им, что они должны извлечь уроки из пережитого. Им пришлось нелегко, и что-то сломалось у них внутри. Для них смех ничем не лучше, чем слезы.

Мне захотелось хорошенько треснуть впереди идущего солдата. Пусть упадет, тогда он окажется на одном уровне с войной. Но останется спина солдата справа. И еще тысячи таких же спин, проступающих из-за едкого тумана. В России наших полно, и нужен еще не один бой, прежде чем падут все.

Грохот орудий становился все громче, как звук приближающегося поезда. Слышался и треск пулемета. Правда, пока еще ничего не было видно. До нас доносились и крики, заглушаемые грохотом орудий и танков. Мы застыли на месте. Изо рта у каждого вился легкий дымок. На лице товарищей я пытался прочитать хоть какое-то объяснение происходящего, но видел лишь испуг. То же, наверно, написано и на моем лице: воспоминания ничуть не помогли. Зная, что нас поджидают одни неприятности, мы тут же стали искать убежища. Ничего, кроме высокого берега реки. Я погрузился в воду по бедра. После ледяного воздуха вода показалась даже теплой.

Я тут же перестал вспоминать о чем бы то ни было и лишь смотрел в черную стену, которая закрывала от нас происходящее, как театральный занавес. Грохот танков становился все громче. От него дрожала поверхность воды. Это было единственное, что мне удалось уловить.

Когда после нескольких часов ожидания наконец приходит опасность, испытываешь облегчение. Знаешь, что начинается сражение. Если враг слишком силен, все скоро закончится. Но хуже всего неизвестность, тогда положение становится невыносимым. Не помогают даже рыдания. Проведя в страхе несколько часов или даже дней, как под Белгородом, погружаешься в настоящее безумие. Слезы – лишь его начало. Тебя тошнит, и ты падаешь без сознания, как будто смерть уже выиграла свою битву.

Пока что мне удавалось сохранять спокойствие. Хотя река не давала нам убежать, она все же оставалась единственной надеждой на спасение. Я уже по колени зашел в воду. Туман скрывал ее от меня. Я рассудил: если сбудутся худшие ожидания, я смогу попробовать спастись даже в воде. Я убедил себя, что способен на это.

Затем показался свет, послышались взрывы гранат. В воду бросилось пять-шесть задыхающихся солдат.

– Все эти придурки артиллеристы виноваты. Подманили сюда ивана.

Двигателей не было слышно. Их заглушили крики, настолько протяжные, что кровь застывала у меня в жилах.

– Господи Боже! – проговорил кто-то.

Выстрелы орудий и взрывы слышались все ближе. После каждого из них раздавался крик. Люди появлялись откуда-то из тумана и исчезали в темной массе воды. Всплеск подсказал нам, что они пытаются плыть. Мы же застыли от страха. В метре от нас прошла колонна танков. От нее затряслись земля и вода. Туман прорезал луч прожектора. Мы не видели, куда они направляются, но поняли, что вот-вот доберутся до нас. В эти минуты отчаянного страха мы, как дети, прижались друг к другу. Я погрузился в воду, а когда вынырнул, уже не видел ничего, кроме высокой травы и берега реки. Совсем рядом раздались пулеметная очередь и шелест танковых гусениц. Одно из этих бронированных чудовищ утюжило берег, превращая парализованную от страха толпу в кровавое месиво. Два прожектора выискивали новые жертвы.

Наступил рассвет. Мы еще долго стояли в воде и не двигались, несмотря на то что буквально утопали в грязи и иле.

Немецкая артиллерия вела огонь с другого берега реки. Это и заставило танки русских свернуть прямо к нам, обрекая на гибель многих немецких солдат.

Из убежища нас заставили выйти крики о помощи. Мы пошли посмотреть, чем можно помочь умирающим. Однако на берегу творилось такое, что и представить себе было невозможно. Приходилось стрелять в умирающих, чтобы прекратить их страдания, хотя подобные убийства строго запрещались. С рассветом туман рассеялся. Ярко светило солнце. Наступил новый день, а с ним – очередные страдания.

Мы быстро организовали похоронные отряды. Они приступили к работе, кривясь от отвращения. Те, кому удалось избежать этой обязанности, пытались заснуть или согреться. Моя одежда почти высохла, но отвердела. Я еще не оправился от болезни и даже не подумал раздеться, чтобы вымыться в реке. Словно во сне я смотрел на свою серо-зеленую форму. Она приобрела желтый оттенок. Стоило мне заснуть, как меня тут же разбудили крики.

Я открыл глаза и уставился в бескрайнее бледно-голубое небо. Доносились знакомые звуки. Самолеты. Я оперся на локоть. Спящие солдаты в полусне подняли головы и смотрели в небо.

Рядом со мной раздался грохот мощного пулемета. Мы с трудом сбрасывали с себя оцепенение. В тысяче метров над нами кружили четыре русских самолета.

– Вы хотите погибнуть без боя? – крикнул нам лейтенант в лохмотьях. – Хотя бы попытайтесь защититься.

Мы схватили винтовки и, опершись коленом о землю, поджидали врага. Но «Яки» улетели, не сделав ни единого выстрела. Нас они явно не могли испугаться. Значит, у них кончилось топливо. Мы вздохнули с облегчением. Всем захотелось снова растянуться на земле и продолжить сон. Вдруг крупнокалиберный пулемет развернулся вокруг своей оси и начал стрелять. Русские самолеты вернулись и давали короткие очереди из всех своих пулеметов. Лейтенант закричал во все горло, пытаясь перекрыть грохот моторов:

– Стреляйте, мерзавцы!

Самолеты пролетели. Я видел, как лейтенант упал на землю, снова поднялся и, схватившись одной рукой за живот, другой разрядил в воздух свой револьвер. Его лицо исказила боль, он упал на колени. Из всех, кто лежал поблизости, его единственного ранили. Основной удар самолеты нанесли по перегруженным плотам, которые едва двигались и представляли собой удобную мишень.

– Помогите! – крикнул худощавый парень. Он с товарищем пошел посмотреть, чем можно облегчить страдания лейтенанта.

– Он вел себя как настоящий герой, – ответил кто-то из фельдфебелей. – Лишь один так поступил. Нам должно быть стыдно.