Все засмеялись, словно он пошутил.

Участок, по которому мы шли, представлял собой сплошные воронки. Как кто-то смог выжить здесь, просто удивительно. За насыпью располагался полевой госпиталь: по крикам и стонам, доносившимся из него, можно было подумать, что там скотобойня. Увиденное нас потрясло. Я чуть не упал в обморок, а Линдберг от страха разрыдался. Пройдя за загородку, мы уставились в небо. Перед нами будто во сне проходили молодые солдаты с оторванными руками, гноящимися ранами, торчащими из животов кишками, прикрытыми простынями.

Пройдя госпиталь, мы форсировали канал. Вода доходила нам до груди; но ее прохлада привела нас в чувство. На дальнем берегу поросший травой дерн был покрыт трупами русских. Черный от гари, стоял русский танк; позади его виднелось орудие и тела танкистов, которых разнесло на куски. Слева еще с большей яростью кипел бой. Нам показалось, что один из русских пулеметчиков, лежащий на поле боя, застонал. Мы подошли к нему. Кто-то из солдат откупорил фляжку и поднял его окровавленную голову. Русский уставился на нас широко распахнутыми глазами, в которых сквозил страх. Он вскрикнул, и его голова упала на колесо орудия. Пулеметчик был мертв.

Мы миновали лесистые холмы, сменявшие друг друга. Здесь в тени деревьев перегруппировывались и отдыхали войска, вернувшиеся с линии фронта. Многие солдаты были перевязаны. Белые бинты резко выделялись на фоне их лиц, посеревших от грязи и усталости. В нашем взводе провели перекличку и всех направили в назначенные пункты.

Гренадеров из нашего взвода направили в другую часть, а в наши ряды влились два солдата из дезорганизованных подразделений. К несчастью, возглавил наш взвод фельдфебель, о котором уже шла речь; теперь ему оставалось жить всего один день. Как и было приказано, мы на танках добрались до громадного плато, уходившего в бесконечную даль…

Спрыгнув с танков, которые остановились, мы оказались среди солдат, лежавших ничком на дне траншеи. Выстрелы из пятидесятимиллиметровой артиллерии противника показали нам, что здесь уже передовые позиции. Танки развернулись и скрылись за деревьями, расположенными в пятидесяти метрах позади нас.

Мы протиснулись сквозь толпу солдат, набившихся в окоп. Наше появление они восприняли без особого восторга. Артиллерия неприятеля вела огонь по движущимся танкам: по мере того как они удалялись в лес, стихали и звуки разрывов. Тупица фельдфебель забеспокоился, что вокруг только и делают, что стреляют, и стал обсуждать создавшееся положение с молодым лейтенантом. Вскоре тот подал знак своим подчиненным. Согнувшись в три погибели, они направились в лес. Иваны, от которых не скрылось происходящее, дали по ним пять-шесть очередей. Вокруг нас засвистели пули.

И снова мы оказались одни в окопе: нас было девятеро, а прямо перед нами – позиции русских. В небе ярко светило солнце.

– Хватит прохлаждаться, за работу, надо установить пулемет, – рявкнул фельдфебель голосом, который больше подходил для воинского смотра.

Как и было приказано, мы принялись ворошить кирками пыльную землю Украины. Времени на разговоры не хватало: солнце палило так, что едва хватало сил работать руками.

– Нас и пристрелить не успеют, – сказал Гальс. – Мы раньше загнемся от усталости.

– Голова раскалывается, – тяжело вздохнул я.

Но фельдфебель не желал давать нам поблажки. Он с тревогой вглядывался в даль: сколько хватало глаз, там простиралась пустыня, на которой не росло ни травинки.

Едва мы поставили пулемет, как раздался грохот танков, отчего нас бросило в дрожь. В этот превосходный денек невесть откуда возникли танки; они направились на восток. Позади них, согнувшись, скрытые облаками пыли, шли немецкие солдаты. Минут через пять русские начали жесточайший обстрел. Все вокруг покрылось дымом, за огненными вспышками не стало видно солнца. Едва заметные за облаком пыли, вдалеке, метрах в восьмидесяти-ста, мерцали всполохи. Никогда раньше я не видел, чтобы так трескалась земля. От обстрела в лесу начался пожар. Мы готовы были кричать от ужаса, но горло пересохло, и не удавалось выдавить ни звука. Все полетело в тартарары. В воздухе носились осколки снарядов и огненные искры. Первый же вал поглотил Крауса и новеньких солдат, прежде чем они успели опомниться. Я забился в самый дальний угол окопа и безумными глазами смотрел, как на нас движется смерч. Обезумев от страха, я взвыл. Голова Гальса уткнулась в мою, наши каски ударились друг о друга, как будто стукнулись две кастрюли. Лицо друга исказил ужас.

– Нам конец, – еле просипел он. Его слова перекрывал грохот разрывов, от которого захватывало дух.

Вдруг в наш окоп, будто с неба, свалился кто-то. Затем навалилось еще чье-то тело. Это были два новобранца из нашего взвода. Задыхаясь, один из них прокричал:

– Вся наша рота погибла!

Он осторожно высунул голову, и в тот же миг прогремело сразу несколько взрывов, от которых солдату снесло каску, а вместе с ней и часть черепа, упавшую Гальсу прямо в руки. Мы оба перемазались кровью и останками человеческой плоти. Со всех сил Гальс отшвырнул кровавые мозги и зарылся лицом в грязь. Взрывы были столь сильны, что нам показалось – началось землетрясение. Тут по дну окопа прошла мощнейшая вспышка. Сверху вместе с землей на нас обрушился один из пулеметов. Те, кто от страха были еще в состоянии шевелить губами, кричали:

– Нам конец!

– Мама!

– Нет! Нет!

– Нас погребет заживо!

– На помощь!

Но никакие слова не могли остановить обрушившийся на нас ураган…

В окоп завалилось еще около тридцати солдат. Они без стеснения стали нас распихивать: каждому хотелось забраться поглубже. Шансов выжить у тех, кто остался снаружи, не было. Вся земля покрылась воронками от снарядов. Доносился топот солдат, бегущих в укрытие. Но обстрел не прекращался, и погибали те, кто уже решил, что спасся.

Раздался рев истребителей. Мы закричали «Ура!» пилотам люфтваффе. Прошло несколько секунд, и обстрел прекратился. Оставшиеся в живых офицеры подавали сигналы к отступлению. Из окопа, как кролики из норы, преследуемые удавом, стали выползать солдаты. Мы уже было влезли, но тут раздался рык фельдфебеля (он был еще жив):

– А вы куда? Мы обязаны остановить контрнаступление русских. Приготовьте пулемет к бою.

На дне окопа, который теперь было не узнать, лежало шесть трупов солдат из гитлерюгенда. Из ямы, образовавшейся слева, торчали сапоги Крауса. А гренадера засыпало полностью.

При помощи ветерана, лицо которого было залито кровью, нам удалось установить на место пулемет. Местность перед нами изменилась до неузнаваемости: повсюду виднелись ямы, как будто тут поработал мощный экскаватор. Везде нашим взорам представлялась одна и та же картина: дым, пламя, трупы. Вдали, через завесу из пыли и дыма, проглядывали огненные гейзеры: это наши «мессершмиты» сбросили бомбы на русскую артиллерию; похоже, они подожгли склады с боеприпасами. От взрывов со страшной силой сотрясался воздух и все вокруг горело.

– Ублюдки! – кричал ефрейтор. – Наконец-то они получили по заслугам.

Наши истребители повернули на запад, и русская артиллерия снова открыла огонь. Главной мишенью ее стали танки: они беспорядочно отступали, треть их была уничтожена.

Когда в наш окоп ворвались обезумевшие от страха солдаты, они чуть не сломали мне руку, но в тот момент я ничего не ощущал. Теперь же я почувствовал зверскую боль, которая никак не желала отступать. Впрочем, дел у меня было по горло, так что слишком сокрушаться о здоровье не приходилось. На севере и на юге продолжался обстрел. Затем нас снова охватил ураган, сея боль и ужас. Солдаты нашего взвода дышали с таким трудом, с каким дышит инвалид, который только что выздоровел и вдруг понял, что у него совсем не осталось сил жить. Мы потеряли дар речи, не находили слов, чтобы выразить то, что чувствовали. В душе тех, кому пришлось пройти через то, через что прошли мы, навечно остается подспудный страх, с которым человек не в силах совладать. С годами этот страх лишь усиливается, и с ним ничего нельзя поделать: даже я, пытаясь выразить пережитое, не могу об этом говорить.