Помню, что мы спускались с горы. Перед нами затормозил грузовик, остановился.
– Ну, что там еще? – Я уже открыл было дверь.
– Закрой, и так холодно.
Но я хлопнул дверью перед лицом водителя и пошел по льду, которым было покрыто шоссе имени Третьего Интернационала. Передо мной затормозила машина, проехавшая еще немного по инерции. Курьер из Харькова привез приказ. При слабом освещении было видно, как быстро говорят что-то друг другу офицеры. Они пытались составить план, обсуждали новости. Капитан читал бумагу.
Прошло еще немного времени. Затем по всей длине конвоя прошел сержант, подавая сигнал сбора. К нам подошел капитан, за ним два лейтенанта и три фельдфебеля.
– Равняйсь! Смирно! – рявкнул фельдфебель.
Мы встали, как полагается. Капитан окинул нас продолжительным взглядом. Затем медленно, не снимая перчаток, поднес бумагу на уровень глаз.
– Солдаты, – произнес он. – У меня для вас тяжелые новости. Новости, которые огорчат и вас, и всех, кто воюет на стороне «оси» за наш народ и за нашу судьбу. Где бы ни получили эти новости, их везде воспримут с глубоким огорчением. Повсюду на безграничных пространствах нашего фронта, в самом нашем отечестве мы не можем сдержать обуревающих нас чувств.
– Смирно! – не унимался фельдфебель.
– Сталинград пал! – продолжал капитан. – Шестая армия под командованием маршала фон Паулюса была вынуждена принять безусловную капитуляцию.
Мы не знали, что и сказать. Немного помолчав, капитан продолжал:
– В предпоследнем рапорте фюреру маршал фон Паулюс сообщил, что присуждает крест за храбрость каждому своему солдату. Маршал также пишет, что страдания бойцов невозможно даже представить себе; что после адской битвы, продолжавшейся несколько месяцев, никто в большей степени не заслуживает славы победы. Передо мною послание, переданное по коротким волнам из разрушенного тракторного завода «Красный Октябрь». Высшее командование требует от меня зачитать его вам. Его прислал один из последних оставшихся бойцов Шестой армии, Генрих Штода. В этом сообщении Генрих говорит, что на юго-западе Сталинграда еще слышатся звуки битвы. Он пишет:
«Нас семеро. Мы последние, кто остался здесь в живых. Четверо ранены. Мы скрываемся в полуразрушенном заводе уже четыре дня. Во рту не было ни крошки. Я распечатал последний магазин для своего пулемета. Через десять минут большевики с нами покончат. Скажите отцу, что я выполнил свой долг, что я знаю, как умереть. Да здравствует Германия! Хайль Гитлер!»
Генрих Штода был сыном мюнхенского врача Адольфа Штоды. Воцарилось молчание; его нарушали лишь порывы ветра. Я подумал о том, что под Сталинградом сражался и мой дядя; я с ним ни разу не встречался из-за того, что две ветви нашей семьи оказались оторваны друг от друга. Я лишь видел его фотографию, знал, что он пишет стихи. У меня возникло такое чувство, будто я потерял друга. Какой-то солдат расплакался. Поседевшие виски придавали ему старческий вид. Затем он перестал стоять напряженно и направился к офицерам.
– Мои сыновья погибли, – закричал он. – Я знал, что так произойдет. Это вы во всем виноваты – вы, офицеры. Все бесполезно. Мы не выдержим русской зимы. – Он согнулся в три погибели. – Там погибли два моих сына, бедные мои дети…
– Успокойся, – приказал фельдфебель.
– Ну уж нет. Убейте меня, если хотите. Какая теперь разница. Теперь уже ничто не важно…
Вышли два солдата, схватили несчастного под руки, чтобы оттащить его: ведь он только что оскорбил офицеров. Но тот сопротивлялся, как будто им овладели демоны.
– Отведите его к врачу, – сказал капитан. – Пусть даст ему успокоительное.
Я подумал, что он еще что-нибудь добавит, но выражение лица офицера не менялось. Может, он тоже потерял родственника.
– Спокойно.
Маленькими группками, молча мы возвращались к грузовикам. Наступила полная темнота. На белой линии горизонта показались холодные голубовато-серые пятна. Я поежился.
– Становится все морознее, – сказал я солдату, который шел рядом.
– Да, – ответил он, не глядя в сторону.
Впервые на меня произвели такое впечатление необозримые просторы России. Я явственно ощутил, как сжимается вокруг нас серый горизонт. Три четверти часа спустя мы были уже в разоренных предместьях Харькова. Слабый свет фар не позволял как следует все разглядеть, но все, что попадало в луч света, было разрушено.
На следующий день, проведя еще одну ночь на полу «рено», я смог убедиться, в каком хаосе находился разрушенный Харьков – город, который, несмотря на разорение, представлял такое большое значение.
В 1941, 1942 и 1943 годах наша армия несколько раз брала Харьков, город отвоевывали русские, затем снова брали немцы, и наконец он остался у большевиков навсегда. В тот момент, о котором идет речь, наши войска захватили его впервые. Город напоминал выгоревший скелет. На разрушенных обочинах располагались покореженные машины и орудия, собранные войсками, чтобы очистить дороги. Масса покореженного металла была дополнительным свидетельством того, как напряженно проходил здесь бой. Участь солдат было легко представить. Погребенные под снегом, стальные трупы стали знаком определенного этапа войны: сражения за Харьков.
Вермахт расположился в некоторых, более или менее уцелевших районах города. Санитарная служба, находившаяся в большом здании, дала нам возможность вымыться. Смыв с себя грязь, мы очутились в подвале здания в комнатушках, наполненных разными кроватями. Нам посоветовали попытаться уснуть, и, несмотря на неподходящее время – был полдень, все мы забылись сном. Разбудил сержант, который повел нас в столовую. Здесь я обнаружил Гальса, Ленсена и Оленсгейма. Мы говорили о падении Сталинграда.
Гальс настаивал, что это невозможно:
– Шестая армия! Господи Боже! Быть такого не может, чтобы русские разгромили их.
– Но ты же слышал сводку: их окружили, у них не осталось оружия, что им оставалось делать? Они были вынуждены сдаться.
– Тогда надо попытаться их спасти, – сказал кто-то.
– Бесполезно, – заметил солдат постарше. – Теперь уже все кончено…
– Черт, черт, черт! – Гальс стиснул кулаки. – Просто не верится!
Для одних падение Сталинграда стало болезненным ударом; у других это событие вызвало желание отомстить, поднявшее боевой дух. Среди нас, учитывая разброс в возрасте, не было единого мнения. У старших преобладали пораженческие настроения, а молодые со всей решимостью собирались освободить боевых товарищей. Мы уже направлялись в казарму, когда возникла стычка, в которой был виноват в основном я.
Парень с разбитым коленом, водитель проклятого «рено», наткнулся на меня.
– Что, доволен? – сказал он. – Кажется, завтра мы возвращаемся.
На его лице была написана ирония. Я почувствовал, что краснею от гнева.
– Ну, хватит, – закричал я. – Мы отступаем, и это по твоей вине, а мой дядя погиб в Сталинграде. Он побледнел:
– Кто сказал тебе, что он погиб?
– А если не погиб, еще хуже. – Я продолжал кричать: – Ты просто трус. Разве не ты сказал мне: лучше бросить их на произвол судьбы!
Мой попутчик не мог прийти в себя. Он посмотрел вокруг. Затем схватил меня за ворот.
– Заткнись, – приказал он, замахнувшись. Я ударил его в голень. Он собирался ответить мне ударом, когда его руку перехватил Гальс.
