нас, повар не смог удержаться от саркастического замечания:

– Что, проголодались?

Он уже снял с огня котлы и заменил их большими кастрюлями, в которых кипела вода.

– Ешьте, да побыстрее, – проговорил повар, опуская поварешку в наши котелки. – Хирург приказал приготовить ему кипятка. Он там занят с ранеными.

Мы даже не сняли рукавиц, зачерпывая ложками кашу. Появился лейтенант.

– Вода готова?

– Да, как раз, лейтенант. Уже закипела.

– Отлично. – Взгляд лейтенанта обратился к нам. – Вы двое, отнесите воду доктору. – Он указал на освещенную дверь одной из хат.

Мы закрыли котелки, в которых осталась недоеденной часть каши, и пристегнули их к ремням. Я осторожно, чтобы не пролить кипяток себе на ноги, взял одну кастрюлю и направился в импровизированную операционную.

Единственное преимущество этой избы заключалось в том, что там было тепло. Уже давно никто не чувствовал себя дома. Врач устроил перевязочную в большой комнате jh занимался беднягой, распластавшимся на стоявшем в середине столе. Двое солдат держали пациента, который дергался от боли. Везде – на скамьях, на полу, на сундуках – лежали или сидели раненые. Ими занимались два помощника лекаря. На полу валялись окровавленные бинты.

В кастрюле с горячей водой две русские женщины мыли хирургические инструменты. Освещение комнаты оставляло желать лучшего. У операционного стола врач поставил большую керосиновую лампу крестьянина, а сам хозяин держал над головой хирурга еще одну лампу. Еще по одной лампе держали в руках лейтенант и сержант.

В углу комнаты, образованном большой печкой, плакал молодой русский. На вид ему было лет семнадцать, как и мне. Я поставил кастрюлю перед врачом, опустившим в нее толстый комок ваты, и замер на месте, не в силах отвести взгляд от раны, которой занимался доктор. Кожа вокруг нее, казалось, была порвана, все пропиталось кровью. Из огромной дыры, над которой какими-то ножницами с загнутыми концами орудовал врач, струилась алая кровь. В голове все поплыло, я почувствовал тошноту, но так и не смог отвести взгляда. Пациент дергал головой из стороны в сторону. Двое солдат крепко его держали. Кровь отлила у него от лица, по нему струился пот. Во рту у него был бинт. Наверное, его засунули раненому, чтобы тот не кричал. Это был солдат из броне колонны. Я не мог пошевелиться.

– Подержи его за ногу, – мягко обратился ко мне врач.

Я помедлил, потом дрожащими руками взялся за ногу и почувствовал, как у меня трясутся руки.

– Осторожно, – проронил доктор.

Я увидел, как скальпель еще глубже забрался в рану, почувствовал, как напрягаются и снова расслабляются мышцы ноги. Затем закрыл глаза. Я слышал звуки от хирургических инструментов и тяжелое дыхание пациента, который не переставал дергаться, несмотря на местную анестезию.

Затем я услышал звук пилы. Несколько минут спустя нога, которую я держал, стала тяжелее. Теперь ее удерживали только мои руки. Хирург только что ампутировал ее.

Несколько мгновений я оставался в таком странном положении, держа непомерную ношу, и готов был упасть в обморок. Наконец, положил ее на кипу бинтов позади стола. Никогда, даже если мне суждено прожить сто лет, я не забуду эту ногу.

Моему шоферу удалось сбежать, и я ожидал, пока меня перестанут замечать, чтобы тоже испариться. Но к несчастью, до самой поздней ночи удобный случай так и не подвернулся. Мне пришлось помогать в других операциях, которые были ничем не лучше ампутации. Был уже почти час ночи, когда я, наконец, растворил двойные двери избы.

Налетел морозный ветер; холод казался особенно невыносимым. Я помедлил, но при мысли о том, чтобы снова вернуться к раненым, мертвецам и рекам крови, я решил, что лучше уж мороз. Небо было ясное, светлое, казалось, воздух замер. Тени домов и грузовиков выделялись яркими блестками снега. Не было видно ни души.

Я отправился по деревне искать свой «рено». Так можно уничтожить весь конвой, прежде чем кто-нибудь спохватится. Раскрылась дверь избы, из нее показалась чья-то закутанная фигура. Было видно, когда сверкнул маузер. Фигура сделала несколько неуверенных шагов по сугробам. Заметив меня, человек в шинели проговорил:

– Заходи. Моя очередь.

– Куда заходить?

– Греться Если, конечно, не хочешь сделать еще круг.

– Но я не в карауле. Помогал хирургу, а теперь иду спать.

– Ясно. А я спутал тебя с… – Он назвал какое-то имя.

– Говоришь, здесь можно погреться?

– Да, заходи. Это штаб караула. Мы меняемся через каждые пятнадцать-двадцать минут. Конечно, не выспишься, но хоть не мерзнуть два часа подряд.

– Да уж. Спасибо. Я зайду.

Я нажал тяжелую дверь и вошел. В очаге горел огонь. В пепле четверо солдат (среди них был и Гальс) жарили картошку и еще какие-то овощи. Кроме огня, другого света не было. Сразу за мной вошел еще один солдат, наверное, тот караульный, за которого меня приняли. Я разогрел то, что осталось в котелке, без аппетита поел и растянулся на полу перед очагом, чтобы поспать в лучших из всех возможных условий. Через каждые пятнадцать-двадцать минут караульный будил какого-нибудь беднягу, только что погрузившегося в сон. Крики недовольных своей участью время от времени меня будили. Было еще темно, когда просигналили подъем.

Мы медленно поднялись с пола, послужившего нам вместо постели. Уже давно нам не приходилось просыпаться, не испытывая при этом чувства холода. Молодая русская женщина вышла к нам из-за занавесок в углу комнаты. В руках у нее был кувшин, который она с улыбкой протянула нам. Горячее молоко. На секунду я забеспокоился, уж не отравлено ли оно, но Гальс, предпочитавший умереть на полный желудок, схватил котел и сделал добрый глоток. Мы передали молоко по кругу, затем Гальс усмехнулся, отдал его русской и расцеловал в обе щеки. Она зарделась. Мы раскланялись и ушли.

Едва выйдя наружу, мы будто попали под холодный душ. Началась перекличка. Всем раздали по чашке кофе. Как и в любое другое утро, нам понадобилось добрых полчаса, чтобы раскочегарить двигатели. Задолго до рассвета 19-я рота отправилась по блестящему льду проклятой советской шоссейной дороги имени Третьего Интернационала.

Несколько раз мне уступали дорогу конвоям, направлявшимся в тыл. Остановку на завтрак сделали в деревушке. Здесь мы узнали, что от Харькова нас отделяет не более тридцати пяти километров, и мы прибудем к месту назначения через два-три часа. Мы пытались представить, какие казармы ждут нас в Харькове.

– Как думаешь, что там будет? – спросил Ленсен. Водитель, с которым я ехал на протяжении всего путешествия, не слишком радовался.

– Надеюсь, мы там не слишком задержимся, – сказал он. – Иначе могут отправить на Волгу, это на них похоже. Лучше уж отправиться обратно, чем идти на восток.

– Если никто не захочет идти на восток, с русскими нам не покончить, – заметил кто-то.

– Точно, – послышался еще один голос.

– Я бы на твоем месте держал рот на замке, а не трубил повсюду о своих страхах, – добавил третий.

Примерно через полчаса мы вернулись на шоссе. Туман застлал горизонт, мороз стал еще сильнее. Мы ехали примерно час. Я прикрыл глаза и чуть не заснул. От движения грузовика голова моталась из стороны в сторону. Попытался устроиться поудобнее, облокотившись о дверь. Перед тем как закрыть глаза, окинул взглядом заснеженные окрестности. Небо покрылось серыми облаками; казалось, что оно наступало на землю. Со стороны близлежащего холма к нам приближались две черные точки. Наверное, патрульные самолеты. Я закрыл глаза.

Прошло несколько секунд, и тут над нами раздался шум двигателя, а затем последовала