Дэниэльса! Да ладно, хватит. Не спрашивай меня об этом. Весь мир разваливается на кусочки, она борется как может, чтобы спасти его, а я… я сижу здесь и осуждаю ее за то, о чем не имел права знать… Нет. Она не сделала ничего, за что ее можно было бы осуждать. Ничего. Кроме того, это не касается железной дороги… Не обращай на меня внимания. Все это не так, я не на нее сержусь, а на себя. Послушай, я всегда знал, что ты любишь 'Таггарт трансконтинентал' так же, как я, что дорога всегда была для тебя чем-то особенным, чем-то личным и что именно поэтому тебе нравилось, когда я говорил о ней. Но то, что я сегодня узнал, не имеет никакого отношения к железной дороге. Для тебя это неважно. Забудь об этом. То, чего я о ней не знал, не более… Я рос вместе с ней. Думал, что знаю ее. Я не знал ее. Не знаю, что я думал об этом, полагаю, считал, что у нее вообще нет личной жизни. Для меня она была не человеком, не женщиной. Она была для меня железной дорогой. И я не думал, что кто-то осмелится относиться к ней иначе… Так мне и надо… Забудь об этом… забудь, я сказал! Почему ты спрашиваешь? Это ее личная жизнь. Какое значение она имеет для тебя?.. Ради Бога перестань! Разве ты не видишь, я не могу говорить об этом!.. Ничего не случилось, со мной все в порядке, я просто… Зачем я лгу? Я не могу тебе солгать, кажется, ты все понимаешь, это еще хуже, чем лгать самому себе!.. Я уже солгал себе. Я не знал о своих чувствах к ней. Считал ее железной дорогой? Да, я гнусный лицемер. Если бы она значила для меня то же, что значит железная дорога, я не страдал бы так. Я бы не почувствовал желания убить его!.. Что с тобой сегодня? Почему ты так смотришь на меня? О Боже, что с нами всеми? Почему в мире остались одни страдания9 Почему мы так страдаем? Мы не должны столько страдать. Я всегда думал, что все мы должны быть счастливы – это же наше естественное состояние. Что мы делаем? Что мы потеряли? Год назад я бы не возненавидел ее за то, что она обрела то, что хотела. Но я знаю, что они оба обречены, как и я, как все остальные. Она была последним, что у меня оставалось. Так хотелось жить, у нас был такой шанс, и я знал, что она, я и ты были преданы жизни и любили ее, но мир гибнет, и мы не можем остановить это. Почему мы разрушаем себя? Кто скажет нам правду? Кто спасет нас? Кто такой Джон Галт?! Нет, все бесполезно. Сейчас это не имеет значения. Почему я должен что-то чувствовать? Мы продержимся недолго. Почему мне небезразлично, что она делает? Почему мне не наплевать на то, что она спит с Хэнком Реардэном? Эй! Что с тобой? Не уходи! Куда ты?
Она сидела около окна в своем купе, откинув голову на спинку сиденья, не двигаясь и желая, чтобы покой ее не нарушался никогда.
За окном бежали телеграфные столбы, но казалось, что поезд затерялся в пустоте где-то посреди коричневой полоски прерии и густой пелены сереющих бурых облаков. Сумерки жадно впивались в небо, не позволяя и капле солнечного света упасть на землю, – это напоминало увядание истощенного тела, теряющего последние капли крови. Поезд шел на запад; казалось, какая-то сила влекла его за меркнущими лучами, чтобы вслед за ними тихо исчезнуть с лица земли. Дэгни сидела спокойно, не ощущая желания сопротивляться этой силе. Ей не хотелось слышать стук колес. Колеса стучали ровно, каждый четвертый удар выделялся, отбивая такт, и в этом стремительном гуле Дэгни чудилась тщетная попытка спастись бегством, а в четких четвертых ударах слышалось наступление врага, неумолимо приближающегося к своей цели.
Никогда прежде она не испытывала опасения, которое появилось у нее при виде прерии. Рельсы внезапно показались ей тонкой нитью, натянутой в зияющей пустоте, словно последний истрепанный нерв, готовый в любой момент лопнуть.
Ей, ощущавшей себя движущей силой поезда, никогда бы не пришло в голову, что она, подобно ребенку или дикарю, будет мечтать о том, чтобы поезд не останавливался, довез ее вовремя. Эта мечта была не проявлением воли, а мольбой, обращенной в темную неизвестность.
Дэгни думала о том, как сильно все изменилось за месяц. Она видела эту перемену в лицах людей на маленьких станциях. Путейщики, стрелочники, рабочие депо, которые всегда приветствовали ее, когда бы она ни появилась на дороге, которые веселыми улыбками показывали свою гордость тем, что знают ее, смотрели сейчас на нее с каменными лицами и боязливо отворачивались. Она хотела попросить у них прощения и прокричать: 'Это не я так поступила с вами!' Но вспоминала, что сама приняла такое положение вещей, что они имеют право ненавидеть ее и что она сама одновременно и раб, и рабовладелец. Она понимала, что так чувствует себя каждый житель страны; ненависть осталась единственным чувством, которое люди испытывали друг к другу.
В течение двух дней она находила успокоение в том, что рассматривала города, мелькавшие за окном: заводы, мосты, столбы электропередач, рекламные щиты, давящие на крыши домов, – все, что составляло многолюдную, припорошенную сажей картину деятельно-индустриального Востока.
Но города остались позади. Поезд врезался в прерии Небраски и стучал соединительными муфтами, словно дрожа от холода. Дэгни видела заброшенные строения, бывшие прежде фермерскими усадьбами, и огромные пустые поля. Тот колоссальный всплеск энергии, который произошел на Востоке несколько поколений назад, положил начало ярким струйкам, которые пробились сквозь пустоту, некоторые из них уже пересохли, но некоторые продолжали жить. Дэгни бывала ошеломлена, когда огни маленького городка, промелькнув в окнах вагона, исчезали во мгле и становилось еще темнее. Она не шевелилась и не включала свет. Она сидела неподвижно и наблюдала за редкими городами. Когда луч электрического фонаря вдруг падал на ее лицо, она воспринимала это как жест приветствия.
Она видела мелькающие в окнах названия компаний, которые были написаны на стенах скромных строений, над прокопченными кромками тонких дымовых труб, на цистернах: 'Комбайны Рейнолдса', 'Цемент Мейси', 'Прессованная люцерна Квинлейна и Джонса', 'Матрасы Кроуфорда', 'Зерно и фураж Бенджамина Уайли'. Слова казались ей флагами, поднятыми в темную пустоту неба, застывшей формой движения, усилий, надежд, мужества – памятниками тому, чего смог достичь человек перед лицом природы в те времена, когда был волен работать и пользоваться результатами своего труда. Она видела разбросанные далеко друг от друга уединенные дома, маленькие магазинчики, широкие улицы с электрическим освещением, подобные ярким мазкам на черном полотне безграничной дали. Она видела привидения среди руин мертвых городов: фабрики с рушащимися трубами, магазины с разбитыми витринами, покосившиеся столбы с обрывками проводов. Она видела внезапные вспышки света. Изредка ей на глаза попадалась бензоколонка – сияющий белый островок стекла и металла, на который давила огромная черная толща неба. Она видела рекламу мороженого, сделанную из блестящего металла и подвешенную на перекрестке, остановившуюся внизу старенькую машину, за рулем которой сидел молодой человек, выходившую из машины девушку и ее развевающееся на летнем ветру платье. От этого она вздрогнула и подумала: 'Я не могу смотреть на вас, потому что мне известно, какой ценой вам дана ваша молодость, благодаря чему у вас есть этот вечер, эта машина и четверть доллара на мороженое'. За городом она увидела здание, все этажи которого излучали бело-голубоватый свет – свет работающего предприятия, который она так любила; в окнах здания виднелись силуэты машин, высоко над крышей в темноте светилась вывеска. Дэгни вдруг уронила голову на руки; она дрожала, в ней бился немой крик, обращенный к ночи, к самой себе, к тому человеческому, что еще осталось в людях: 'Не дайте этому исчезнуть! Не дайте этому исчезнуть!..'
Дэгни вскочила с места и резким движением включила свет. Она стояла выпрямившись и старалась прийти в себя, зная, что такие моменты для нее опаснее всего. Огни города исчезли, окно стало пустым прямоугольником, и в темноте Дэгни слышала, как с каждым четвертым ударом колес приближается враг, поступь которого нельзя ни ускорить, ни замедлить.
Охваченная жгучей потребностью двигаться, она решила, что не станет заказывать ужин к себе в вагон, а пойдет в ресторан. Как бы подчеркивая ее одиночество и насмехаясь над ним, в ее голове вновь прозвучали слова: 'Но скажи, имела бы смысл твоя работа, если бы поезда были пусты?' 'Хватит!' – сердито приказала она себе и поспешила к выходу из вагона.
Подходя к тамбуру, она с удивлением услышала поблизости голоса, а открыв дверь, крик: 'Убирайся, черт тебя побери!'
В углу тамбура притаился бродяга средних лет. Он сидел на полу, всем своим видом показывая, что у него не осталось сил ни подняться, ни позаботиться о том, чтобы его не поймали. Он неотрывно следил за проводником, он все понимал, но никак не реагировал. Поезд замедлял ход – предстоял сложный отрезок пути; проводник открыл дверь навстречу порыву холодного ветра и протянул руку в черную пустоту, крикнув
