схемами линий метро — лондонского, берлинского и, для комплекта, киевского, коллажами, которые Полянский с похмелья, по настроению, выклеивал из журнальных фотографий, значками и треугольными кумачовыми вымпелами — «Герою Социалистического Труда», «Бригада Коммунистического Труда», «Ударник» и другими, все больше отмечающими трудовые заслуги неведомых героев, фотографиями друзей и знакомых в разнокалиберных рамочках, картинами, принадлежащими перу, кисти, карандашу или просто пальцам этих же знакомых и черт-те знает чем еще — стены, в силу такой насыщенности посторонними объектами тоже давно утратили первозданные ровность и гладкость и были больше под стать древесной коре.

Чтобы проникнуть ближе к окнам, где и находился письменный стол, один из многочисленных диванов и мягкое кресло, то есть, на тот участок, в котором расположились сейчас Полянский и Огурцов нужно было, миновав входную дверь, совершить несколько крутых поворотов, дабы обогнуть все предметы обстановки, встречающиеся на пути. В результате этого, представление о сторонах света и вообще, о положении своего тела относительно коридора, лестницы и даже проспекта затуманивалось и только человек, много и часто бывавший в комнате Полянского мог с уверенность сказать, где север и, соответственно, юг, где дверь в коридор и куда нужно поворачивать, чтобы попасть в коммунальный туалет.

Хозяин помещения обычно терялся в пестроте своего интерьера ибо и сам полностью ему соответствовал — круглые очки, длинные светлые волосы, бородка и усы, скрадывающие черты его лица, одежда и бижутерия, состоявшие из многочисленных цветных деталей и порой заменяющие друг друга — жилеточки, шейные платочки, браслеты, кольца на пальцах, мягкие, с вышивкой мокасины или раскрашенные кеды, широкие ковбойские пояса — пестрота костюма хозяина комнаты сливалась с анархистским цветовым беспорядком помещения и свежий человек, бывало, не сразу замечал Полянского, сидящего в кресле с трубкой в руке и, по обыкновению, почесывающего вьющуюся бородку.

«Нет, не буду ссориться, — подумал Огурцов. — Не стоит портить день».

Он благостно потянулся и хотел уже было поинтересоваться у хозяина, не сбегать ли ему за винцом. За счет Полянского, разумеется. Однако в следующую секунду снова, как и тогда, увидев, брошенную в открытое окно бутылку, испытал приступ настоящего ужаса.

Невероятно громкий, знакомый и очень грубый звук заставил Огурцова дернуться всем телом и проглотить начало фразы «А не усугубить ли нам, милый друг?…».

Саша любил иногда, подвыпив, выражаться вычурно и мило-старомодно. Вообще, кроме музыки «Секс Пистолз», пива и неразборчивого, с едва различимым налетом садомазохизма, секса он любил книги писателя Гончарова, фильм «Неоконченная пьеса для механического пианино» и тихие летние вечера на Карельском перешейке, когда не хотелось даже думать об алкоголе или чем-нибудь еще таком же паскудном и необязательным для простого человеческого счастья.

Огурцов мог поклясться, что в комнате, включая таинственный отсек «для спанья», кроме него и Полянского нет ни души.

И, тем не менее, совсем рядом Сашей кто-то громко блевал. Громко и чрезвычайно развязно. Так себя вести может позволить либо хозяин квартиры, либо какой-нибудь уж совсем потерявший ориентацию во времени, пространстве и социуме, обнаглевший и забывший честь, стыд и совесть гость-невежда.

Людей такого сорта в квартире Полянского не бывало и Огурцов это знал. Сам же Дюк, хоть и неприметно выглядел на фоне убранства комнаты, но, тем не менее, сидел напротив Огурцова и вовсе его не тошнило, не рвало с кашлем, ревом и ритуальными алкогольными завываниями, напротив — он ехидно улыбался, поблескивал стеклами круглых очков и спокойно почесывал бородку.

Огурцов быстро огляделся, даже заглянул себе за спину, но ни одной живой души в комнате не увидел. Но невидимка ревел, отрыгивал, кашлял, дышал в коротких промежутках между приступами рвоты совсем рядом и эта близость к неопознанному, невидимому гостю выводила Огурцова за грань понимания реального мира.

— Что это? — дрожащим голосом спросил Саша, не решаясь опуститься на стул. — Что это, Леша?

— Это? Котик мой. Там, за шкафом. Должно, заначку утаил. Пьет, видишь ли, сука такая… Котик. Ты не бойся, Огурец, не бойся. Он не страшный.

— Я буду в танкере и с кейсом.

— Чего?

Дюк кашлянул в телефонную трубку.

— Чего-чего? Я не понял. В каком танкере?

— Куртка такая, — после короткой паузы пояснил незнакомец, позвонивший Дюку и предложивший встретиться. — Куртка, — еще раз повторил он так, словно разговаривал с маленьким несмышленым ребенком. Или с клиническим идиотом. — А кейс — это чемодан такой. Типа «дипломат». Ясно?

— Ясно, ясно, — ответил Дюк. — Значит, через полчаса?

— Да. На углу Чернышевского и Салтыкова-Щедрина.

Алексей Полянский повесил трубку, поправил очки, которые вечно сползали с переносицы и норовили упасть на пол, если вовремя не схватить их и не водворить на место.

Чаще всего это случалось по утрам и особенно в те дни, когда Алексей Полянский по кличке «Дюк» находился в состоянии глубокого похмелья. Полянский иногда пытался найти этому феномену разумное объяснение, но, несмотря на все усилия мысли, не нашел и решил, что, видимо, просто так Богу угодно.

Конечно, человек недалекий, не утруждающий себя долгими раздумьями и пересчетами вариантов мог бы сказать, что лицо Алексея похмельным утром, к примеру, потеет больше обычного. Однако, потливость имела мало общего с тем, что чувствовал Алексей Полянский по пробуждении на следующий день после очередной хорошей вечеринки.

Он скорее был готов признать невероятную возможность того, что голова его с похмелья сжимается и становится, соответственно, меньше на один — два размера и именно из-за этого, а не вследствие банальной потливости сползают по утрам с переносицы его очки.

В самом деле — какая может идти речь о потливости, о банальном треморе или повышенном давлении, о типичных симптомах абстинентного синдрома, — Полянский с похмелья низвергался в такие глубины, о которых и помыслить не мог Данте, не говоря уже о каких-нибудь спелеологах.

Пока Леша Полянский, в прошлом году закончивший филологический факультет университета с так называемым «красным дипломом» и считавшийся одним из лучших, среди молодежи, конечно, переводчиков с английского и испанского языков, пока он добредал, проснувшись, от постели до туалета — столько проходило перед его внутренним взором видений, столько он успевал передумать, что кому другому этого хватило бы если не на целую жизнь, то, во всяком случае, на ее сознательную часть.

Утром Алексей Полянский, уважаемый и известный в литературных кругах переводчик с испанского и английского обязательно должен был поблевать. Конечно, можно было бы обойтись и без этого и Полянский знал несколько способов, помогающих справиться с тошнотой, загнать ее поглубже внутрь измотанного ночными посиделками организма, но тогда весь день будет отравлен и испорчен. Он не принесет радости, не даст удовлетворения, в том числе и сексуального, не говоря уже о наслаждении пищей, легкой неспешной прогулкой, музыкой или хорошей книгой. Так что уж лучше поблевать, постоять десять минут над унитазом с пальцами в глотке, чтобы ускорить процесс, покашлять желчью, чем мучаться