Я беру её руку:

– Эрна, твоей вины нет. Я тебе говорю.

– Нет?… А Фёдор?

– Что Фёдор?

– Он бы, может быть, жил…

– Эрна, ведь это скучно…

Она встаёт, делает два шага. Потом тяжело садится опять. Я говорю:

– Вот Генрих сказал, – что нужно оставить дело.

– Кто сказал?

– Генрих.

– Как оставить? Зачем?

– Спроси его, Эрна.

– Жорж, разве правда, – оставить?

– Ты так думаешь? Да?

– Нет, скажи ты. Ну, конечно же, нет. Мы, конечно, убьём. И ты опять приготовишь снаряды. Она с тревогой говорит:

– А кто третий?

– Я, Эрна.

– Ты?

– Ну да. Я.

Она поникла, прижалась к окну. Смотрит в тёмную площадь. Потом вдруг быстро встаёт, подходит ко мне. Жарко целует в губы.

– Жорж, милый… Мы, ведь, вместе умрём?… Жорж?

Снова неслышно падает ночь.

Перед нами всего два пути. Первый путь: переждать несколько дней и опять подстеречь на дороге. Второй путь: идти во дворец. Я знаю: нас ищут. Нам трудно прожить неделю в Москве, ещё труднее занять те же места. Ну, вместо Фёдора – я, Ваня опять на Тверской, Генрих опять в резерве. Полиция теперь начеку. Улицы усеяны сыщиками. Они караулят нас. Они, заподозрив бомбу, окружат, незаметно схватят. Да и поедет ли генерал-губернатор той же дорогой? Ведь ему легко сделать круг по Москве: выехать на Тверскую сверху, со стороны Страстного монастыря… Но, а если мы пойдём во дворец? Нужно оковать себя динамитом, одеть невидимый панцирь, нужно прорваться в подъезд, наконец, нужно умело взорвать. Мне, конечно, не жалко тех, кто умрёт: погибнет семья, свита, сыщики и конвой. Но опасно рискнуть. Дворец велик и в нём много комнат. Если случайно во время взрыва он будет во внутренних залах или в саду? Ведь мы не в силах дойти до него… Халтуринский взрыв был рассчитан верно и всё-таки кончился неудачей. Я колеблюсь. Я взвешиваю все «против» и «за». И я не знаю: пойдём ли мы во дворец? Трудно решить и нужно. Трудно знать и ещё труднее узнать.

Ваня барин: мягкая шляпа, светлый галстук, серый пиджак. У него по-прежнему вьются кудри, блестят задумчивые глаза. Он говорит:

– Жалко Фёдора, Жоржик.

– Да, жалко.

Он улыбается грустно:

– Да ведь тебе не Фёдора жалко.

– Как не Фёдора, Ваня?

– Ты, ведь, думаешь: товарища потерял. Ведь, так? Скажи, так?

– Конечно.

– Ты думаешь: вот жил на свете революционер, настоящий революционер, бесстрашный… А теперь его нет. И ещё думаешь: трудно, – как быть без него?

– Конечно.

– Вот видишь… А про Фёдора ты забыл. Не жаль тебе Фёдора. На бульваре играет военный оркестр. Воскресенье. В красных рубахах, с гармониками в руках бродят мастеровые. Говор и смех.

Ваня говорит:

– Слушай, я вот всё о Фёдоре думал. Для меня, ведь, он не только товарищ, не только революционер… . Ты подумай, что он чувствовал там за дровами? Стрелял и знал, каждою каплею крови знал: смерть. Сколько времени он в глаза её видел? Жоржик, не то. Я не про то. Ну, конечно, не испугался… А знаешь ли ты его муку? Знаешь ли муку, когда он раненый бился? Когда темнело в глазах и жизнь догорала? Ты не думал о нём?

И я отвечаю:

– Нет, Ваня, не думал.

Он шепчет:

– Значит, ты и его не любил… .

Тогда я говорю:

– Фёдор умер.… Ты лучше вот что скажи: идти ли нам во дворец?

– Идти во дворец?

–Да.

– Это как?

– Ну, взорвать весь дворец.

– А люди?

– Какие люди?

– Да семья его, дети.

– Вот ты о чём… Пустяки: им туда и дорога…

Ваня примолк.

– Жорж.

– Что?

– Я не согласен.

– Что не согласен?

– Идти во дворец.

– Что за вздор?… Почему? Я не согласен убивать детей.

И потом говорит, волнуясь:

– Нет, Жорж, послушай меня: не делай этого, нет. Как можешь ты это взять на себя? Кто дал тебе право? Кто позволил тебе?

Я холодно говорю:

– Я сам позволил себе.

– Ты?

– Да, я.

Он всем телом дрожит.

– Жорж, дети…

– Пусть дети.