— Да ты уж больно волнуешься, — возразил Юрков.
Рябинин рассмеялся — зло, как демон. Его упрекали в страстности, а он, как дурак, серьезно говорил с этим человеком, который с такой же невинностью мог упрекнуть в принципиальности.
— Пожалуй, прокурор о тебе на собрании не заговорит, секретаря парторганизации испугается, — уточнил Юрков.
Секретарем парторганизации была Демидова.
— А вообще-то, я пришел вот что спросить. Ты со мной как-то спорил, что преступника надо перевоспитывать и доверять… Вот поймаешь ее, эту свою неуловимую, — перевоспитаешь за один-два допроса? Будешь ей доверять? А?
Юрков щурил свои хитроватые глаза на большом широком лице. Рябинин молчал. Видимо, умные вопросы приходят в голову всем.
Честно на вопрос Юркова он ответить не мог, поэтому молчал. Конечно, эту женщину за несколько допросов не только не перевоспитаешь, а и души-то не тронешь. Доверять ей мог только сумасшедший. Получалось, что его слова в споре — красивая болтовня. И верно сказал тогда Юрков, что они для девочек.
Зазвонил телефон. Рябинин снял трубку.
— Сергей Георгиевич, — ухнула трубка, — она у меня в камере!
— Ну-у-у! — даже запел Рябинин и почему-то встал. — Как же?
— Все как по сценарию. Как ты расписал, так она и шуровала.
— Вадим, а она не убежит? Смотри.
— Если только разберет кирпичную стену или сделает за ночь подкоп. Пусть напишет объяснение?
— Ну пусть пишет, — помялся Рябинин. — Ко мне на допрос везите завтра. Возьмусь со свежими силами…
Инспектор знал, что на свои допросы следователь никого не пускает.
— Какая она? — вырвалось у Рябинина.
Петельников помолчал.
— Трудно будет с ней. Да ничего, главное сделано.
— Нет, Вадим, главное еще впереди…
Часть третья
На следующий день Рябинин готовился к допросу. Он сидел с закрытыми глазами.
У каждого следователя есть десятки приемов, которыми он пользуется, как механик разными гаечными ключами. В принципе приемы можно применять любые, кроме незаконных и аморальных. Но чтобы их применять, нужно иметь отдохнувший ум, который весь допрос обязан быть в живости, деятельности, подвижности… Силы разума, как частицы в синхрофазотроне, надо разгонять до больших энергий, до такой высокой степени сообразительности, которая называлась быстроумием. Найти выход из положения, вовремя ответить, уместно пошутить, неожиданно одернуть, при случае пожалеть, а при случае быть готовым и к физической обороне. Это быстроумие сродни остроумию, только остроумие проявляется вспышкой, а быстроумие — состояние постоянное, и чуть ослабело оно, допрос гаснет. Ум следователя должен не иссякать, как источник в горах. Об одном и том же он должен уметь спрашивать постоянно, и все по-иному, бесконечно бить в одну точку новым, тут же придуманным оружием, чтобы человеку казалось, что разговор идет все время о разном.
Но Рябинин был тугодум; может быть, обстоятельный, основательный, глубокий, но тугодум.
Закрыв глаза, он решал, на чем же строить допрос, который всегда на чем-то держится, как дом на фундаменте. Двое ресторанных потерпевших, Капличников и Торба, отпадали, — они не могли ее опознать. На очной ставке она наверняка заявит, что видит их впервые. Получавшие деньги старушки тоже отпадали — разве им опознать? Кузнецова и Гущина ее вообще не видели. Петельников в данном случае не свидетель, работник милиции, лицо заинтересованное. И Рябинин с тоской подумал, что прямых доказательств нет: не смешно ли — столько преступных эпизодов, а доказательства только косвенные! Теперь все зависело от допроса. Удастся заставить ее сказать правду — доказательства появятся, сама о них расскажет, а он зафиксирует. Не признается — дело будет трудным, и еще неизвестно, чем оно кончится.
Выходило, что допрос лучше строить на Курикине. Он открыл глаза и спрятал в дело заготовленное постановление на ее арест — осталось только получить санкцию у прокурора. Хотел было составить план допроса, что рекомендовала делать криминалистика, но передумал — свободная импровизация у него получалась лучше.
Рябинин услышал тяжелые шаги в коридоре и сразу понял, что волнуется.
В кабинет вошел молодой сержант из райотдела:
— Товарищ следователь, задержанная доставлена из КПЗ для допроса. Вот на нее матерьяльчик.
— А сама где? — спросил Рябинин.
— В машине. Не беспокойтесь, там два милиционера. Такая, вам скажу, птичка.
— Да?
— Типичная прохиндейка, если не хуже.
— Да?
— Ну прямо натуральная «прости меня, господи».
— Да?
— Да. И без юбки.
— Как без юбки? — не понял Рябинин.
— Вот столечко примерно висит.
Сержант на своих ногах показал, сколько у нее висело юбки: действительно почти ничего не висело.
— Мини, — догадался Рябинин.
— Меньше, полмини. А в камере что вытворяет… Скрутила кофту петлей, зацепила за выступ, встала на нары и замерла. Ну прямо висит, как утопленник. Меня чуть инфаркт не хватил. Отвечай потом за нее.
— Шутница, — задумчиво сказал Рябинин.
Он внимательно слушал разговорчивого сержанта, потому что его интересовала любая деталь о человеке, которого предстояло допрашивать.
— Вы с ней помучаетесь, она вами повертит. Не девка, а хлорофос.
В словах сержанта Рябинин уловил не то чтобы недоверие, а что-то вроде сомнения; возможно, сержант не верил в силы тех, кто не был широкоплеч и не носил формы.
— Ничего, — немного хвастливо заверил Рябинин, — не такие кололись. Бывали судимые- пересудимые, а посидишь с ними поплотнее — все начистоту выложат…
— Конечно, у вас особые приемы, — согласился сержант, и Рябинин по голосу понял, как тот тоскует об этих особых приемах, наверняка учится на юридическом факультете и мечтает о самостоятельном следствии.
— Какие там особые… У меня два приема — логика и психология.
— А магнитофон? — не согласился сержант. — Или вот здорово… Начальник сидит, а ему кино показывают прямо в кабинете: где преступник, что он делает и что думает.
Рябинин засмеялся — могучая притягательная сила детектива оплела даже здравый рассудок работника милиции, который ежедневно видит простую и жизненную работу своего учреждения, более сложную и тонкую, чем магнитофоны и кино в кабинете начальника.
— Психология, сержант, посильнее всех этих магнитофонов. А допрос посложнее кино. Ну, ведите ее…