поскорее ехать дальше и позавтракать в Гвадалупе. Я хотел было отправиться вместе с ними, но дон Хозе шепнул мне на ухо, что завтрак у его жены будет готов через пять минут и что он меня не отпустит. Это было весьма соблазнительно. Я отличался прекрасным здоровьем, и у меня от свежего утреннего воздуха уже разыгрался аппетит.

«Если завтрак будет похож на вчерашний ужин, — подумал я, — то подождать, безусловно, стоит. Такого завтрака в Гвадалупе не достанешь. Кроме того, синица в руках лучше, чем журавль в небе. Догнать же товарищей я всегда успею: моей кобыле это ничего не стоит».

Я отвесил поклон Хозе и согласился подождать завтрака.

— Вот хорошо! — воскликнул старик и быстро пошел к себе.

Минуту спустя мои товарищи исчезли в серых сумерках рассвета, и я остался один в селении. Никто из них, по-видимому, не заметил, что я не сел на коня вместе с ними. Впрочем, если бы они и заметили это, то ничего бы не сказали: ведь я был не маленький и мог сам о себе позаботиться.

Мой хозяин сдержал слово: минут через пять на столе появился горячий завтрак, притом ничуть не менее обильный, чем ужин. Была тут яичница с ветчиной, омлет, фрикасе из цыплят, различные изделия местной кухни, сильно наперченные, и бутылка красного вина, чтобы утолить жажду. Наконец был подан кофе, чудесный кофе, какой умеют приготовлять только испанцы. После него пришлось выпить рюмочку мараскина и выкурить сигару. Было уже довольно поздно, когда я наконец встал из-за стола к, пожав руку моим хозяевам, вышел из дому под градом благословений и добрых пожеланий. У дверей стояла моя кобыла, уже оседланная. Я схватился за поводья и уже занес ногу в стремя, как вдруг старый Хозе, тихонько дернув меня за рукав, подал мне какую-то бумажку и произнес извиняющимся тоном, с улыбкой:

— Маленький счетик, сеньор!

— Счет! — с изумлением воскликнул я.

— Совсем малюсенький! — ответил Хозе.

Я взял у него «малюсенький счетик» и, к удивлению своему, прочел:

Ужин . . . . 1 пезо

Завтрак . 1 »

Ночлег . . . 1 »

Вино . . . . 3 »

—

Итого . . . 6 пезо

«Старик шутит», — подумал я.

Я посмотрел на Хозе, потом на бумажку, потом снова перевел взгляд на старика, хитро улыбнулся и подмигнул ему, желая показать, что я понял его шутку. Но на лице мексиканца не дрогнул ни один мускул. Оно оставалось неподвижным, словно бронзовое лицо статуи Карла Пятого, которую я видел в столице Мексики.

Когда я, наконец, убедился в том, что мой хозяин и не думает шутить, моим первым желанием было заткнуть ему этим счетом глотку, чтобы он им подавился, а самому ускакать прочь. Но я тотчас же одумался. В сущности, меня отлично накормили и дали мне хорошую постель; я не мог ни на что пожаловаться. Правда, было крайне досадно сознавать, что меня одурачили, но делать было нечего. Мысленно дав себе слово никогда больше не верить в гостеприимство, я вынул кошелек и отсчитал шесть пезо. Затем, послав — тоже мысленно — милейшего Хозе ко все чертям, я пришпорил свою кобылу и ускакал прочь.

Я был так зол, что проскакал карьером мили две. Лишь тогда я остановил лошадь и перешел на рысь. Моя досада начала проходить, и я сам громко рассмеялся над собой.

Надеясь еще застать моих товарищей в Гвадалупе, я поехал, не задерживаясь, прямо по направлению туда. Показывать им «малюсенький счетик» я не собирался. Нет! Я согласился бы заплатить в два раза больше, лишь бы они ничего не узнали.

Размышляя таким образом и иногда снова принимаясь хохотать, я успел отъехать миль пять от Сан-Кристобаля. Вдруг моя кобыла громко заржала и самовольно свернула в сторону на какую-то незнакомую мне дорогу. Я ехал, отдав ей повод, и от неожиданности не успел натянуть его, как кобыла вдруг понесла. Я налег на поводья изо всех сил и надеялся, что мне вскоре удастся остановить ее. Но тут произошла катастрофа: мундштук внезапно сломался, — это был очень изящный, но непрочный мундштук, — и правый повод целиком очутился у меня в руке. Я мог действовать одним лишь левым. Будь тут местность открытая, мне все же удалось бы прекратить бешеную скачку моей лошади. Но она мчалась по узкой тропинке, обсаженной с обеих сторон тройным рядом колючего кустарника. Сверни она в сторону, я неминуемо очутился бы в кустах, что грозило мне весьма неприятными последствиями, так как колючки у них были очень длинные и острые. Пытаться остановить лошадь при помощи единственного повода было опасно. Лучше было дать ей скакать, покуда она не утомится, и стараться лишь удержаться в седле. Долго кобыла не могла выдержать, — она мчалась, словно хотела выиграть приз на скачках. При этом она иногда задирала голову и начинала ржать так, как она заржала, когда я в первый раз увидел ее.

Мы летели мимо быстро мелькавших высоких алоэ, мимо нескольких ранчо, где работники с восторгом замахали нам широкополыми шляпами и приветствовали нас громким криком.

Вдруг перед нами показался большой дом — гасиенда. У окон появилось несколько красивых женщин, смотревших на меня с изумлением. Я невольно вспомнил Дон-Кихота.

«Ох, — подумал я, — что они скажут обо мне! Какой глупый у меня должен быть вид!»

Не успела эта мысль промелькнуть у меня в голове, как моя кобыла круто повернула налево, — так круто, что я чуть не вылетел из седла, — и, проскакав через ворота усадьбы, вдруг очутилась в патио. Тут она сразу остановилась, как вкопанная. От нее шел пар и бока ее быстро вздымались, но она собралась с силами и громко заржала. Тотчас же в ответ ей раздалось ржание, и из конюшни выбежал жеребенок, который начал тереться о мать и ласкаться к ней, изъявляя живейшую радость.

Не успел я опомниться от удивления, как в патио вбежала очаровательная молодая девушка.

Не обращая на меня никакого внимания, она кинулась к моей кобыле и обняла ее за шею. Нежно целуя ее бархатистую верхнюю губу, она стала приговаривать:

— Милая, дорогая моя лошадка! Мора, Морита, скажи мне, где ты пропадала? Откуда ты вернулась?

Кобыла тихо ржала в ответ к поглядывала то на девушку, то на своего жеребенка, словно сама не знала, кому из них она более рада.

Я сидел в седле молча и смотрел в немом удивлении на эту странную сцену. Девушка была необычайно красива: ее длинные и густые черные косы, спускавшиеся на плечи, ее безукоризненные, словно точеные руки, ее темные блестящие глаза, ее румяные щеки, покрытые здоровым загаром, ее алые губки, нежно целовавшие лошадь, — все в ней было прелестно.

«Я, наверное, вижу сон! — решил я. — Я сейчас мирно лежу на чистой постели у Хозе. Во всем виновато это старое вино, которым он меня угостил. Даже „малюсенький счетик“ — и тот мне приснился. Ха-ха-ха! Достойный алькад в конце концов оказался радушным хозяином! Все это — сон!»

Но в этот момент в патио вошло еще несколько дам и мужчин, а в воротах показались работники с ранчо, которые кричали мне вслед, когда я мчался мимо них.

Увы, я ошибся! Они, оказывается, вовсе не приветствовали меня, как я думал, а как раз наоборот.

Мне надо было как-нибудь выпутываться из этой истории. К счастью, туман в моей голове, вызванный мараскином старого Хозе, успел уже рассеяться, и я начал соображать, в чем дело. Кобыла моя прибежала к себе домой. Это было ясно. Не менее ясно было и то, что старый господин с седыми усами и густыми черными бровями был не кто иной, как дон Мигуэль Кастро. Да, кобыла подвела меня! Как же мне теперь выпутаться?

Признаться во всем, надеясь на благородство ее владельца? Но ранчеро (работники на ранчо), столпившиеся у ворот, внушали мне мало доверия. Окунуть меня в пруд или повесить на дереве было бы для них веселым развлечением. Нет, чистосердечно признаться во всем — опасно. Впрочем есть выход! Ура! Сломавшийся мундштук — вот в чем мое спасение!

Покуда эти мысли проносились у меня в голове, мужчины, предводительствуемые хозяином, приблизились к кобыле, на которой я все еще продолжал восседать. Сначала они по-видимому, опасались, как бы вслед за мной не прискакал отряд техасских стрелков. Но теперь, успокоенные, очевидно,