Ногу каждого заставлял вытягивать, и от носка до колена проверял — ровно ли? Слава богу, “гусек” уже получался!

Но Густав Бирен был добрый малый, и свои ноги в кипятке тоже выдержал. Великое искусство фрунта наполнено терниями… На обваренных кипятком ногах вышел полк на плацы.

— Мунстр! — ликовал майор Бирен. — Темпы отбивать с промежутком, в коем бы трижды счесть можно было… Айн, цвай, драй!

Бирен писал по-немецки, кричал по-немецки, все тут же быстро переводилось на русский. Полковые палачи-профосы стояли с фухтелями наготове. К вечеру избитых людей уносили на руках. Сами уже не шли. Но какие это были вдохновенные дни для Бирена!..

Среди ночи он проснулся, весь в холодном поту:

— А что, если два темпа с левой ноги отбить — короткие? А третий — длинный? И — линия… Вот здорово! Так был создан для России Измайловский полк.

— Имею для сего полка особое намерение, — призналась Анна Иоанновна. — Походами Измайловский регимент не отягщать, а быть ему постоянно при охране моей высокой особы… Да зовите Ушакова ко мне: пусть скажет — какая эха идет на Москве?

Эхо было таково: на Москве недовольны, злобятся…

— Ништо им! — сказала Анна. — Кругом меня одни злодеи!

Измайлово — село русское, древнее. Измайловский же полк — войско сбродное, новое. Это уже не гвардия — защита отечества!

Это лейб-гвардия — защита самодержавия!

Николае Бидлоо — Быдло щупал отвислый живот Анны Иоанновны.

— Дистракция отлична! — утешил он императрицу. — Меланхолии же в кишках ваших не наблюдаю… Но исключите из своего меню декокт, прописанный вам Лаврентием Блументростом. А так же, ваше величество, не препятствуйте выходу газов наружу…

Бидлоо очень завидовал славе врача Блументроста, которого уважали на Москве русские люди, и говорил про старого ученого, что верить этому разбойнику нельзя.

'Нет ли тут злого умысла?” — задумалась Анна Иоанновна, и Лаврентия Лаврентьевича призвали ко двору.

И сказала царица Блументросту слова подозрительные:

— Что же ты, архиятер, рецепт от себя худо пишешь? Гляди-ка сам, что получается… Дядю моего, Петра Первого, лечил — он опочить соизволил; Екатерину Алексеевну ты лечить взялся — тоже духу не удержала; теперь и племянника моего, Петра Второго, говорят, уморил ты…

Низко поклонился ей старый Блументрост — Академии наук президент и лейб-архиятер их императорских величеств и высочеств.

— Напрасно изволите гневаться, — ответил он, выпрямляясь. — Великий дядя ваш, сами ведаете, отчего помер… Екатерина же Первыя, кроме вина, ничего больше не пили. Петр же Вторый, племянник ваш, был охотами истощен и в науках любовных искушен сызмальства… А врачи ведь — не боги!

Анна Иоанновна обозлилась, пошла рукава поддергивать.

— А коли так, — сказала, пыхтя, — то можно ли врачам доверять здоровье богов земных? (И при этом на себя указала.) Каково же сестрице моей, Екатерине Иоанновне, кою ты ныне лечишь?

Дикая герцогиня Мекленбургская Блументроста жаловала: он ей тайные аборты производил, и Анна, конечно, знала о том.

— Ваше величество, — опять склонился старый врач перед царицей. — Эскулапам, как и цезарям, положено быть честными. И потому скажу вам честно: кончина вашей сестры тоже не будет в благоуханье святости. Ибо никакое чрево того не выдержит, что утроба герцогини Мекленбургской ежемесячно выносит… А — вино? Вы знаете, сколько пьет вина ваша сестрица?

Громадная рука Анны Иоанновны обрушилась сверху. Удар! — и старик покатился по полу.

— От Академии моей тебя отрину! — заревела Анна. — Словечко одно скажу, и быть тебе в окно из дворца брошену! Смеешь ли ты рассуждать о нас — о помазанниках божиих! — яко о тварях земных?

Блумейтрост уехал в Измайлово, и — притих. Академией он уже давно не занимался: Лаврентий Лаврентьевич был опытный врач, но никакой не ученый. Теперь место его было упалое, и при дворе снова заволновались.

— Академия свободна, — говорили. — Президент нужен!

— А — кого? Вон барон Корф, он книжки читает…

— Друзья, Кейзерлинг умнее Корфа!

— Ну это еще не выяснено, кто из них умнее… Блументрост упал. Да столь крепко упал, что в Петербурге еще выше подскочил секретарь Данила Шумахер, хорек удивительный (после него долго Академию “де-сиянс” проветривали). И говорил теперь Шумахер речи деликатные. Вот так он говорил:

— Что ж, я согласен: пусть Россия — господину Бирену, но уж русскую Академию, извините, я не уступлю. Она — моя! Меня еще Петр Великий высочайше изволили жаловать. Да и жена у меня — дочь лейб-кухмистера Фельтена, который варит супы ея величеству…

Данила Шумахер тоже науками занимался — по цвету корешков расставлял книги. “Академия игр забавных”. “Сатиры галантные и амурные”, “Развлечения с тенями”. Ровно выстроил он книги. Синенькие — на одну полку.

Красненькие — на другую. Получалось красиво! Всяк Шумахера за то похвалит…

Наивно думать, будто тогдашняя Академия наук приютила под свою сень одни светила разума и благочиния. Увы, читатель, немало здесь собралось и проходимцев от науки — Буксбаумы, Гроссы, Крафты, все в париках, тевтоногрозные, завистливые к чужим успехам, жадные до казенных дровишек. Не раз уже их усмиряли через полицию за кабацкие драки, за дебоши в храмах божиих. Среди этих “ученых” были герои первых на Руси судебных процессов по выселению из квартиры “за невозможностью совместного проживания”…

От нечего делать собирались они в трактире. Устраивали свалку. Бились насмерть мебелью и посудой. Проливали кровь драгоценную… Но иные академики (экие недоумки!) о науках пеклись. Желали они принесть пользу России и народу русскому. О таких дураках Шумахер просто рапортовал в Москву: “Соскучаясь от многих их глупых вопросов, я раскланялся и ушел”. Академики тоже разбредались. Отплывали обратно — в Европу…

Леонард Эйлер нагрянул в Адмиралтейство с просьбой: пусть его определят на флот русский.

— Может, на палубах галер я окажу более пользы. Ибо служба на флоте есть дело чести, а где честь — там нет Шумахера!

— По чину в науках, — отвечали ему, — вы давно уже в адмиралах ходите. Каким же рангом определить вас флотски?

— Согласен.., мичманом, — скромно сказал великий Эйлер.

— Будьте лейтенантом! При вашей учености, Леонард Павлович, вы скоро станете президентом Адмиралтейств-коллегий…

Русский флот поставил паруса, задвигал веслами и, ощетинясь пушками, грудью встал на защиту ученого… Таковы были перемены. Плохие то были перемены.

А при дворе царицы еще долго спорили:

— Так вот, я и спрашиваю вас: кто же самый умный на Митаве? Пора уже решить этот спор — Кейзерлинг или Корф умнее?

В метельную ночь в деревне, под Москвой, умирал фельдмаршал России — князь Михаил Михайлович Голицын-старший. Пальцы старого воина уже “обирались”, но вдруг глаза прояснели: