Чуть что, и ноги — в ремень, плечи — в хомут…

Дыба!

Но зато у Маслова был страх иной, и того страха ему не изжить, вином не залить, не закричать. Когда спрашивали его о корени, то отвечал Анисим Александрович так:

'Фамилии я старой и благородной, но корени своего за выморочностью сродственников не ведаю…” И это была — ложь!

Ведал он свой “корень”, еще как ведал. Даже сны ему иногда снились — детские. Вот он сам, пастушонком малым, в ночном коней стережет. Вот и матка его квашню месит, а бабушка Лукерья прядет очески льняные. Потом хватит внучка, ткнет головой в колени себе, и так приятно Аниське, так хорошо ищется в голове его родимая бабушка… Одного не вспомнить Маслову — где это было? Вставали в памяти равнины, поросшие ольшаником, да речка узкая, в которой пескари жили да голавли. И — раки. А что за речка, а что за равнины? — места урождения своего не знал Маслов.

Вот это и был его корень — корень мужицкий. Вышел он из крепостных, от земли оторвался, выбился из “сказок” ревизских в люди на дорогу шляхетскую — дорогу служивую. Знал об этом, да молчал, и Дунька его (рябая умница) тоже помалкивала: сама-то она была из дворянок!

— Посуди сама, Дуняшка, — признавался ей Маслов, — каково же мне, империи обер-прокурору, в происхожденье подлом сказаться? От дел отринут… А кто, кроме меня, мужика защитит?

И, плоским носом в подушки зарывшись, тихонько выла жена-умница. Единая на свете — любимая и рябая.

Анисим Александрович понимал: страшно бабе!

— Горбатого, — говорил он ей, — меня токмо одна могила исправит…

И засыпал — в тревогах. Вскрикивал, зубами скреготал. “О, ночи, ночи вы мои! Ночи обер- прокурорские…”

Когда до Берлина дошла весть, что Анна Иоанновна разодрала кондиции и вновь обрела самодержавие, король был счастлив:

— Теперь-то у меня руки развязаны, и я не стану бояться Польши. Курляндию мы приладим к Пруссии, а кронпринца я женю на племяннице русской царицы… Велите же от моего имени завтра в богадельнях Берлина приготовить беднякам подливку из лука. Пусть и они порадуются вместе с королем!

А сегодня — день будний. Пять гамбургских селедок и кружка пива — завтрак Soldaten-Konig'a. Бранденбургского курфюрста и короля прусского — Фридриха Вильгельма, дай бог ему здоровья!

Год был у короля неудачным: сын Фриц хотел бежать из Пруссии к этим противным французам. Отрезать ему нос и уши, конечно, неудобно. Фриц заключен в крепость Кюстрина, а товарищу его отрубили голову… Вот к чему приводит игра на флейте и чтение парижских журналов! Мысли короля из Кюстрина перенеслись в цейхгаузы Берлина: там немало сукна, которое давно уже сгнило… Неужели у проклятых англичан сукно лучше? Весь мир должен знать: нет товаров лучше, чем прусские товары!

«Может, — задумался король, — съесть еще одну селедку? Нет, — остановил он себя, — нужна разумная экономия… Пруссия и Бранденбург небогаты!»

Пришел советник и доложил, что из России в подарок от Анны Иоанновны прибыли восемьдесят длинных парней:

— Вот их длина от пяток до макушки, ваше величество! Фридрих Вильгельм глянул в реестр: “Ого, богатыри…'

— Сколько Анна просит за каждую голову?

— Она их дарит, вам платить не надо.

— Тогда, — решил король, — надо придумать, как отблагодарить Анну за этих мунстров. Россия заводит кирасирские полки, для этого нужны тяжелые лошади. Но лошадей пусть покупают у голштинцев… Я думаю о Людольфе Бисмарке — он добрый малый! Не послать ли его в Россию инструктором — в обмен на этих длинных парней?

Лицо советника изображало глубокую скорбь верноподданного:

— Ваше королевское величество, полковник фон Бисмарк вчера нечаянно схватил шпагу и насквозь проколол своего лакея, а теперь ждет вашего высочайшего милосердия.

Фридрих Вильгельм торопливо обернулся:

— Он ждет, конечно, за этой дверью? Так позови его… Вошел фон Бисмарк — детина хоть куда. Правофланговый!

— Негодяй! — сказал король. — Отвечай по чести: за что ты убил моего исправного налогоплательщика?

— Ваше величество, — отвечал Бисмарк без тени трусости, — не было глупее человека на белом свете…

— Ты ошибаешься! — сказал король. — Весь свет таков!

— Но это был дурак особый… Вчера после плацмунстра я попросил его подать мне ботфорты.

— Он их не подал?

— Подал! Но оба были с правой ноги.

— Дурак, конечно, — согласился король. — Но у тебя же две пары ботфортов, Бисмарк?

— Ваше величество, этот болван принес мне и другую пару. Но эти ботфорты, естественно, были оба с левой ноги… Тут я не выдержал, а шпага как раз была в руке. Бац! — и готово.

— Но я не вижу законного повода для казни, Бисмарк.

— Ах, ваше величество… У вас было уже столько поводов наградить меня раньше, но вы этого не сделали, так наградите же меня теперь своим высочайшим помилованием!

Король дал Бисмарку пощечину и нежно поцеловал:

— Ступай же в крепость! И сиди там тихо. Если ты когда-нибудь придешь мне на память, то я тебя, может быть, и выпущу.

— Ваше величество, я исполню приказ. Но что мне делать, чтобы вы вспомнили меня поскорее?

— Примерное поведение, Бисмарк, есть как раз именно то, на что я обращаю свое частое внимание… Ступай! Марш!

Король-солдат отправился на прогулку. Внимание, господа берлинцы, внимание… Если вы успеете, то лучше спрячьтесь! Пора уже знать всем добрым немцам, что Берлин — не Афины, а Спарта; порядок и ранжир солдатской казармы куда как величественнее афоризмов Лейбница. Его величество едет на плац. Прогулка для короля — для народа ревизия. А трость короля — непогрешимый закон. Око короля Пруссии недреманно, как у беркута:

«Вон тот чиновник, показавшийся в окне, с утра дует пиво. С чего он так расточителен? Может, налоги чиновникам повысить?.. Женщины чинно идут на базар, — похвальное усердие! Собачка гадит на улице. Нехорошо. Надо ввести налог на собак… О-о-о, стоит малый на улице и ничего не делает… Какая наглость!»

Король пулей вылетел из коляски:

— Ты кто таков?

— Я стекольщик…

— Мерзавец, кто догадается об этом? Почему ты не работаешь?

— Увы, мой король! Сегодня нет работы. Все стекла в Берлине целы…

Король тростью переколотил стекла в соседних домах.

— Трудись! — сказал. — Нельзя быть праздным, ибо праздность развращает немца… — И он поехал далее, на Потсдам.

Улицы ровные. Деревья замерли в строю. Плац. Красота.