русских недостижим». Три года постоянных оборонительных работ не пропали, с точки зрения генерала, даром. Природные условия Заполярья уже сами по себе усиливали оборону горно-егерской армии, делая ее в некоторых местах неприступной. Крутые голые скалы, топкие болота, затянутые предательским ледком, бездорожье, бурные стремительные реки со множеством водопадов — «все это, — думал генерал, — выгодно для нас в обороне и, наоборот, создает огромны? трудности для русских…».

Все три года строительство укреплений не прекращалось ни на один день. Линия обороны, становясь все глубже и шире по фронту, совершенствовалась постоянно. Во время посещения позиций генерал Дитм с особым удовлетворением отметил опоясывание прибрежной полосы в защиту от десантов спиралями Бруно из колючей проволоки, через которую пропускался электрический ток. Многие стратегические высоты сообщались между собой подземными дорогами, а усиленные доты — даже подземными тоннелями. Каждый метр земли и поверхности моря были заранее пристреляны, и просачивание наступающих по ущельям казалось невозможным благодаря минометным батареям, установленным на вершинах сопок.

«Сейчас, — раздумывал генерал, — необходимо издать приказ по Лапландской армии, в котором надо сообщить солдатам ту уверенность в неприступности их обороны, какой обладаю я сам». Этот приказ, по мнению Дитма, должен был придать егерям бодрость и заразить их боевой дух тем прежним презрением к врагу, которым славились когда-то все носители эдельвейса…

Разложив перед собой лист бумаги, лапланд-генерал стал писать.

«…Русским, — писал он, — мы предоставим возможность нахлынуть на наши сильно укрепленные позиции, а затем (он немного подумал)… а затем уничтожим их мощным контрударом. Все преимущества на нашей стороне. Наличие готовых к контрударам резервов даст нам возможность быстро маневрировать в тот момент, когда противник истечет кровью после безуспешных атак на наши опорные пункты…»

Дитм поставил точку, посмотрев на браслет своих платиновых часов. Было уже за полночь, значит, приказ — надо датировать уже не восьмым числом, а девятым. Поставив дату и наложив витиеватую роспись, генерал поднес написанное к глазам и, наклонив бумагу, проверил — ровно ли легли строчки.

Брауншвейгское училище, которое он окончил еще в 1909 году, готовило в своих стенах полководцев старой, людендорфской выучки, когда от офицера требовалось быть аккуратным в любых мелочах, и генерал Дитм относился к офицером нового времени с некоторым предубеждением.

Удовлетворившись тем, что строчки приказа лежали ровно, словно проведенные по линейке, командующий лапланд-армией хотел нажать кнопку звонка для вызова адъютанта, но дверь раскрылась сама…

Дверь раскрылась, и одновременно в кабинет вплыл какой-то далекий гул, словно за много километров отсюда началось землетрясение. Адъютант с минуту стоял на пороге, полузакрыв глаза, его губы нервно вздрагивали.

И этими дрожащими губами он сказал очень тихо, точно боясь разбудить кого-то:

— Герр генерал, русские перешли в наступление по всему фронту.

— Вот и отлично, — отозвался Дитм, потирая сухонькие руки. — Прикажите подать мне кофе… Мною заготовлен новый приказ по армии… Приказ, согласно которому офицеры допустят противника до наших передовых рубежей, и…

— Герр генерал, — вдруг выкрикнул адъютант, — первая линия нашей обороны уже прорвана!..

— Этого не может быть! — засмеялся Дитм. — Советую вам, адъютант, не нервничать. Наша оборона неприступна. Просто вы получили какие-то преувеличенные сведения!

— Но вы слышите, генерал?

— Слышу… Русские обнаглели, но я к этому привык.

— Тогда поднимитесь наверх, генерал, и вы увидите!

Командующий лапланд-армией подошел к двери, потом стал медленно подниматься по ступеням лестницы. И чем выше он поднимался, тем все грознее разрастался орудийный грохот, и там, на востоке — над Западной Лицей, — небо уже во всю ширь полыхало отсветами залпов…

Генерал невольно вздрогнул; его сердце, бившееся до этого резкими толчками, вдруг ударилось в ребра и — умерло. Точно такое же ощущение Дитм уже испытал однажды, еще молодым солдатом колониальных войск, когда прямо на него бежали, размахивая дубинами, дикари племен ова-гереро и хаукоин; трещали в ночи факелы, визжали стрелы, и фыркающие слоны глухо топтали землю…

Но теперь на него — уже не солдата, а генерала — наступали не дикари, а мощная, закаленная в трехлетних боях русская армия, и это уже не удары тамтамов раздаются в ночи — это грохочет лучшая артиллерия мира, русский «бог войны».

Сердце постепенно возвращалось к жизни, и уже в кабинете лапланд-генерал сказал:

— Мы — любимые войска фюрера, и мы оправдаем эту любовь… Отныне начинаем воевать!..

Ох ты, Западная Лица, река бурная, холодная, — сколько жизней унесла ты к океану в эту ночь!..

В эту ночь, 9 октября 1944 года, полярный мрак уступал перед силой огня. Пламенные кометы гвардейских минометов, стоящих за плечами сопок, с резким шорохом, обгоняя одна другую, перелетали через реку, и вражеский берег клубился дымом, полыхал желто-красными языками пламени.

Камень тундровый — и тот, казалось, горел в эту решающую ночь… Снег горел… Все горело!

Но из самой глубины земли, через узкие окошки амбразур продолжали хлестать тугие жгуты пулеметных трасс. Засев в бетонированных подземельях, горные егеря торопливо опустошали патронные диски, и трассы перечеркивали восточный берег Лицы, под самый корень срезая густой покров невысоких лишайников.

«Ду-ду-ду-ду!» — говорили пулеметы.

«Ахх!.. Аххх!… Ахххх!» — отвечали орудия. И, единым рывком оторвавшись от земли, люди вставали над этой ночью, ломая ногами хрустевший валежник, шли под грохот взрывов, из которого выбивались всплески их голосов.

— Вперед! Полундра!..

— Давай, давай…

— За нашу Родину!.

— Кто там отстал?

— Вперед! Полундра!..

Левашев прорвался к берегу, когда артиллерия уже перенесла свой огонь в глубину вражеской обороны. Встав за высокий валун, солдат закричал, размахивая автоматом:

— Давайте веревку!.. Тяни, тяни, тяни!..

По обрывистому откосу берега, осыпая шумный ливень острого щебня, скатился на отмель лейтенант Стадухин.

— Левашев?.. Ты?..

— Я…

Следом за командиром взвода спрыгнул Лейноннен-Матти, волоча тяжелый моток пенькового троса. Шальная мина грузно шмякнулась в песок, забрызгав солдат липкой тинистой грязью. Вода грозно ревела у самых ног, устремляясь в каменистую трясину, откуда она рушилась вниз с высоты четырех сажен. Шум падуна смешивался с неумолчным громыханием канонады.

— Танки идут! — надрывался кто-то во тьме. — Танки!

Левашев обвил свою грудь концом веревки, за которую сразу же вцепилось несколько рук, и бросился в кипящую бурунами воду, невольно вскрикнув от ледяного холода. Стремительное течение мгновенно подхватило его, понесло вниз. С размаху ударило о зубец порога, остро выступающий из воды. Оглушенный ревом водопада, ничего не видя от брызг, секущих лицо и глаза, солдат что есть силы оттолкнулся от камня и, подняв над головой автомат, пошел, пошел, пошел…