которой беспокойно заерзал Юсси Пеккала, инструктор нараспев произнес: — Такой молодой, а сейчас — умрешь… Неужели не хочется жить?.. А?

Таммилехто, широко раскрыв рот, покачнулся.

— Я даже не знаю, что мне и делать с тобой, — продолжал инструктор, — такой здоровый… жалко. Хочешь, иди в особый батальон, что воюет за «национальное правительство» Финляндии?.. А так…

Он ловко, словно мячик, подбросил гранату. Таммилехто посмотрел, как она сверкнула перед его глазами, и за это краткое мгновение, пока граната не шлепнулась обратно в ладонь оберста, юноша прошагал через всю свою жизнь — все девятнадцать лет прожил заново.

«Девятнадцать… как мало!» — ужаснулся вянрикки и сказал:

— Я согласен… я буду за «национальное прави…».

Кайса, вскочив со стула, ударила его по давно не бритой щеке:

— Разве ты — финн?.. Ты… ты…

Пеккала отдернул ее за подол манто обратно:

— Сядь, Кайса!.. И не надо так долго подыскивать для него слов. Он просто сопливый дурак!..

Таммилехто поднял на своего полковника светлые глаза, наполненные слезами, и тихо выговорил:

— У меня… мама… в Хельсинки…

— Ну и иди к своей маме, — отвернулся Пеккала.

Вечером их вывели два конвоира, ткнув штыками в спины, показали — куда идти.

— К лесу, — шепнула Кайса, — ладно, пойдем к лесу.

Пеккала всю дорогу глухо кашлял и вспоминал своего старого приятеля — «сатану перкеле».

— Ух, ух, ух, — кашлял он, — вот ведь, сатана перкеле, не отпускает ни на минуту!..

Кайса держала его под руку, говорила:

— Надо было носить шарф… Ты разве меня послушаешь?..

Потом долго шли молча, и только один раз Пеккала взгрустнулось.

— Помнишь, — сказал, — как ты радовалась, что малину будешь в моем саду растить?

— Что мне твой сад? — вздохнула Кайса. — Я бы сына хотела от тебя иметь…

— Это — да, — твердо согласился полковник и услышал, как щелкнули курки за спиной.

— Хальт! — крикнули конвоиры.

— Чего хальт? — свирепо огрызнулась Кайса. — Я вот тебе покажу хальт… Веди дальше!

— Не хотим здесь, — поддержал ее Пеккала, и они пошли дальше, постепенно приближаясь к лесу.

— Юсси, бежим, — предложила Кайса. Пеккала осмотрелся:

— Конечно, бежим… Мы не куропатки, чтобы нас каждая сволочь стреляла. Вот только давай заведем их поближе к лесу.

— Здесь кусты, хорошо, — заметила Кайса.

— Только вот что, — предупредил ее полковник. — Сначала ты побежишь одна, а я…

— Юсси, одна не побегу…

— Не спорь. Я их сумею здесь… понимаешь?

Конвоиры снова щелкнули затворами.

— Ну, ладно, хватит разговаривать!.. Целуйтесь!..

Пеккала повернулся к ним; тяжело дыша, сказал:

— Не ваше дело!.. Мы умираем, а не вы! Так какого же черта?.. Где хотим, там и поцелуемся…

Один егерь обозлился, показывая на свои рваные сапоги.

— Что я, — сказал он, — из-за вас должен по болоту ползать? Подохнуть везде одинаково…

— Ладно, Курт, — примирился другой, — пусть выбирают…

Снова пошагали дальше, и когда стена леса совсем приблизилась, Юсси Пеккала шепнул:

— Вот сейчас… беги!

Кайса движением плеч скинула с себя манто и, круто повернувшись, швырнула его под ноги одному конвоиру.

— Держи, — сказала она, — твоя любовница обалдеет от такого подарка!

Егерь наклонился, чтобы поднять манто, и Кайса, высоко подпрыгивая, бросилась в сторону леса. Манто так и осталось лежать, а немец получил удар сапогом по голове. Второй вскинул карабин, чтобы стрелять в женщину, но полковник отбил оружие рукой, и пуля зарылась в снег.

— Кайси, бе-ги! — не оглядываясь, крикнул Пеккала, и карабин был уже почти в его руках, когда первый егерь вдруг встал и выстрелил, даже не целясь…

Кайса услышала этот выстрел, остановилась. Над ее головой шумел лес, спасение было рядом, и… выстрел.

— Юсси! — что есть силы крикнула она. — Юсси-и!..

Она в растерянности оглянулась — за ее спиной вырастали стволы деревьев, густо переплетались ветви, там была жизнь, свобода, там шумели города, там была мирная жизнь, и вдруг… Этот выстрел!

— Юсси-и!..

И, больше ни разу не оглянувшись, она кинулась бежать обратно.

Пеккала был еще жив, он сидел на земле, пытаясь подняться, но руки его разъезжались по рыхлому снегу, и два егеря тупо возвышались над ним.

— Кайса… — с трудом произнес он, — зачем ты… вернулась?.. Зачем?..

Кайса упала перед ним на колени, взяла его голову в свои руки, запутывалась пальцами в жестких волосах.

— Юсси, мой Юсси… дорогой мой… Мы вместе… Мы вместе умрем, Юсси!.. Не бойся, милый, я с тобою…

— А я… не боюсь, — отозвался Пеккала.

Быстро тяжелела голова полковника, а Кайса все что-то шептала ему, все гладила его застывающее лицо, и даже не заметила, как один егерь накинул ей на плечи манто.

— Пошли, Курт, — сказал он.

— Пошли… — ответил второй.

И, вскинув на плечи карабины, они ушли, оставив Кайсу вдвоем с полковником.

Но скоро от нее ушел и Юсси Пеккала, и Кайса Суттинен-Хууванха осталась совсем одна.

Лапланд-генерал

Север, север!.. Время посыпает тебя снегом сыпучим и мелким, как сама пыль древности. Твои сказания скупы, словно свет далеких звезд накануне утра. История лишь изредка дарит потомкам сгнившие бревна первых поселений, тяжелые медные котлы, в которых варилась соль, да несет через века хваченную тленом бересту монашеских рукописей.

Север, север!.. Много веков назад к безлюдному берегу Студеного моря, не страшась ни меча викингов, ни зубов полярного волка, пришел из Господина Великого Новгорода деловой храбрый русич. Построил у самой воды кондовые избы, и поплыл над скалами крепкий дух печеного русского хлеба. Втаскивались в двери прадедовские сундуки, устилались половиками светлые горницы, а узкоглазый туземец уже раскидывал перед окнами голубые песцовые шкурки.

Шло время, и на диком мху появились первые кресты, наспех срубленные из кривой полярной березы. Но когда расцветала на сопках черемуха, когда тянулись караваны птиц с юга, — распахивались окошки изб, и над тундрой, перемежаясь с лебедиными звуками гуслей, неслись жизнеутверждающие голоса: «Горько, горько, горько!» И взамен ушедших рождались другие — они, как и отцы их, врастали в этот край, богатый рыбой, птицей и мягкой рухлядью. Ловчились бить китов, искали в горах железо, слюду и серебро, открывали новые острова и земли.

С моря шли на них под черными парусами в грузных иолах, украшенных драконьими головами, прославленные на весь мир викинги: Эйрик Кровавая Секира, Харальд Серый Плащ и Торер Собака, мечтавшие, как говорит скандинавская сага, «блестящий меч свой окрасить в кровавый цвет». Но «подъявший меч от меча и погибнет», — и немногие из них возвращались обратно.

Завидовали шведы богатым русским промыслам, и древняя Печенга первая подверглась опустошительному разорению. Монастырь был сожжен и разграблен, сто шестнадцать монахов и рыбаков