— Чего ты сидишь здесь, старик? — спросил Суттинен.

— Жду свою лошадь.

— А где она у тебя?

— Там, — и старик махнул рукой в сторону Куусиниеми.

— Так что же ты ждешь?

— Лошадь…

Суттинен нетерпеливо топнул ногой, обутой в брезентовый сапог.

— А почему она у тебя там, — он тоже махнул рукой вправо, — а твоя телега здесь?

— Лошадь отобрали немцы.

— Значит, они стоят в Куусиниеми?

— Да.

— Так иди за ней в Куусиниеми.

— Зачем? — ответил финн. — Я жду лошадь из Коккосалми, — и он опять махнул рукой влево.

Суттинену захотелось ударить старика, но ударить его — это все равно, что ударить камень.

— Я жду лошадь из Коккосалми, — слегка усмехнулся крестьянин, очевидно, поняв состояние офицера. — Там стоят наши лесорубы: они обещали забрать лошадь у немцев. Внук приведет ее сюда, и я поеду дальше,..

— Так, значит, лесорубы в Коккосалми? — спросил Суттинен.

— Да, но скоро уйдут…

Лейтенант снова приложил к губам флягу. Вытерев подбородок рукавом шинели и морщась, он задумался:

«Надо идти, но куда?..»

Думал он недолго, и через несколько минут рота лахтарей уже шагала не в Куусиниеми, где находились немцы, а в Коккосалми, где стояли лесорубы…

Коккосалми — небольшая деревушка, окна которой светились прямо в озеро, заплывшее ледяным салом. Мысок, на котором в беспорядке раскинулись убогие избы, с трех сторон окружен водою. Узкий, заросший кустами перешеек, как мост, соединяет селение с берегом. Суттинен сразу оставил здесь засаду, чтобы ни один ляскхикаппинец не мог уйти из деревни.

Возле крайней избы стояла низкая крестьянская подвода. Какая-то рослая девка-батрачка в паневе и лаптях на босу ногу грузила мешки. Выступив из тьмы, лейтенант зажал девке рот и сказал:

— Тихо!.. В этой избе лясккикаппинцы есть?.. Тогда постучи в окно. Скажи, что тебе тяжело, пусть придут — помогут. Да смотри, не сболтни лишнего, — он отпустил ей рот и помахал перед ней плеткой.

Девка робко стучала в ставни.

— Без шума, одними пуукко, — предупредил Суттинен своих лахтарей.

Хлопнула дверь. Раздался сочный, веселый голос:

— Ну что, Лемпи, одной не справи…

И тут же свалился под ударом ножа. Второй лесоруб с криком: «Немцы!» — рванулся обратно. Но его схватили за ноги и поволокли по земле, мозжа голову прикладами. Третий успел выпрыгнуть в окно с другой стороны крыльца и тоже был зарезан лахтарями, сидевшими в кустах.

С другого конца деревни громыхнул выстрел. Вслед за ним загундосил колокол церкви. Собаки, надрываясь от лая, хрипели и выли, стараясь порвать цепи. В хлевах кричал напуганный скот, билась в клетях разбуженная домашняя птица.

На улицу, залитую светом луны, выскакивали всполошенные лесорубы, хватая оружие, чтобы отразить нападение немцев, как им казалось.

Но, увидев солдат регулярной армии, с которыми еще вчера они сидели в окопах, лясккикалпинцы в замешательстве остановились.

— Не смей! — крикнул один из них, выступая вперед. — Мы ваши братья! Мы не сделали ничего плохого! Нам надо объединиться, вместе будем гнать немцев из Суоми!..

— Пли! — ответил Суттинен, положив маузер на сгиб локтя. — Не разговаривать с бунтовщиками!.. Стрелять!

И, сатанея от бешенства, повторил несколько раз, давя при каждом слове на спусковую собачку маузера:

— Стрелять, стрелять, стрелять!..

Тогда лесорубы молча двинулись на лахтарей плотной жарко дышащей стеной, и от звона топоров по каскам покатилось над озером звонкое эхо.

Лязг затворов, выбрасывающих пустые гильзы; приглушенные выкрики убиваемых; резкие толчки выстрелов, направленных прямо в живот; треск ломающихся штыков — все перепуталось и перемешалось…

Среди лясккикаппинцев выделялась могучая фигура капрала. В разорванном мундире, босой, с лицом, залитым кровью, он метался в ночи, как свирепый вепрь, и там, где пролетал он, крича: «Круши-и- и!..» — там оставалась за ним широкая просека, словно не людей рубил он, а кустарник.

Увидев лейтенанта, капрал бросил в него издали свой нож, и пууко, пролетев в воздухе, вонзился в плечо офицера, пробив толстое сукно шинели.

Суттинен вырвал из плеча острое лезвие и, зажимая пальцем бьющую из раны кровь, крикнул:

— Этого — живьем!..

Сила солому ломит (эта пословица есть и у финского народа), и лясккикаппинцы, ряды которых редели на глазах, откатывались под натиском лахтарей к озеру. Некоторые уже вошли по колено в ледяное стылое сало и продолжали рубиться, падая и захлебываясь водою. Последняя горстка людей, окружив капрала, отбивалась изо всех сил, пока на них не навалились со всех сторон, на одного — десять, и не связали по рукам и ногам…

— Ведите их к школе, — сказал Суттинен и, шатаясь от внезапной слабости, пошел, не оборачиваясь.

В школе он занял комнату учительницы, вмиг разрушив создаваемый годами уют старой девы. Широкая скатерть была разрезана на полосы. Лейтенант лежал, ерзая от боли сапогами по простыням, а ротный фельдшер, равнодушный парень с тупым веснушчатым лицом, делал ему перевязку.

На этот раз Суттинен допил содержимое фляги до дна и закусил горстью кислой клюквы, приготовленной учительницей к чаю. Крепкая водка, пахнущая метилом, ударила в голову как-то сразу, покорила боль в плече, и повеселевший офицер встал:

— Где эти?..

На школьном дворе, окруженные со всех сторон лахтарями, стояли «эти». Израненные лесорубы подпирали плечами друг друга, и когда на крыльце появился Суттинен, они вскинули головы.

Лейтенант подошел к лясккикаппинцу, стоявшему с краю.

— Ну?..

Лесоруб качнулся назад всем телом, словно для удара.

— Сволочь! — крикнул он. — Разве для этого Энкель подписал в Москве договор? Вспомни… Или для тебя нет законов?

Суттинен размахнулся — хрястнул лесоруба в висок рукоятью маузера.

— Вот тебе второй пункт!

Лесоруб не упал только потому, что плечи его соседей могуче сдвинулись, оставив его стоящим.

Суттинен подошел к другому лесорубу, поднял руку для нового удара и… опустил маузер.

Перед ним стоял его бывший капрал Теппо Ориккайнен.

— Ты?.. Это ты, сатана перкеле!

— Да, я, — ответил капрал.

Суттинен пошатнулся и закричал яростно, выдавая свой страх:

— Замолчи!.. Уведите их, расстреляйте… И его… в первую очередь — его, вот этого рыжего!..

* * *