хоть бы значок «Лотта Свярд» догадалась снять, дура!.. А по холмам — домики: сами красные, окошки белые, разрисованы, словно пасхальные пряники.

— Суоми… — протяжно вздохнул лейтенант.

На дворе соседней усадьбы пьяный капрал возился с лохматыми домашними медвежатами. Мальчишки подбадривали вояку свистом, а хозяин усадьбы, старый финн в синем жилете, сидел на крылечке, равнодушно сосал медную трубку.

— Суоми, — наконец отозвался Штумпф и, помолчав, грустно заговорил: — Мне уже нельзя оставаться здесь. Русские поставили вам жесткие условия: к пятнадцатому сентября — ни одного немца на вашей земле.

— Ты, я знаю, — сказал Суттинен, подумав, — ты уйдешь сам, а вот ваша Лапландская армия… скажи, уйдет ли она?

— Конечно, нет! — улыбнулся Штумпф. — Мы не такие дураки, чтобы пожертвовать Лапландией, этим важным плацдармом. И вам, лейтенант, может быть, еще придется драться с нами!

— А ты, Штумпф, будешь драться против нас?

— Я солдат фюрера, — ответил советник.

— Я тоже солдат, — закончил Суттинен и, повернувшись, крикнул в сторону капрала: — Эй, эй!.. Берегись!..

Позванивая массивной цепью, на двор усадьбы вышла темно-бурая медведица с маленькими заплывшими гноем глазками.

Глухо рыча и оскалив пасть, полную желтых зубов, она встала на задние лапы и пошла прямо на капрала.

— А вот я тебя! — азартно крикнул капрал, скидывая с себя мундир с орденами. — Я не боюсь, херра луутнанти, — добавил он, смеясь, — у моей матери две такие, даже пострашнее были!..

Цепь натянулась и рванула медведицу за горло обратно. Но капрал уже схватился с ней в обнимку — только взметнулась рыжая пыль. И замелькали в этой пыли руки человека и длинные, свалявшиеся в грязи космы на «штанах» зверя…

— А вот я тебя!.. А вот!.. — покрикивал капрал.

— Пошли в дом, — сказал Суттинен, — я тоже когда-то любил бороться. Мой отец специально для меня держал медвежат.

Они поднялись на крыльцо, и в этот же момент из тучи пыли вырвался капрал, держась окровавленными пальцами за голову.

— Ухо, — простонал он, — две войны отвоевал, а тут… Откусила, сатана перкеле!..

— Ха-ха-ха, — рассмеялся Штумпф. — Ох-ха-ха!.. Ухо!..

Медведица, подгоняя детенышей шлепками лапы, не спеша уходила со двора. Старый финн в синем жилете так же спокойно сосал трубку. За свою длинную жизнь он видел много всякого, и — что ухо?!

— Иди, иди, — сказал он капралу, — я тебя не звал на мой двор… Сам пришел.

Садясь в горнице на лавку, Штумпф перестал смеяться и сказал:

— Будем мы воевать или нет, а сейчас давай выпьем.

— Хорошо, только немного. Ты же знаешь: я не пью после того случая… Нэйти!

Вошла румяная молодая крестьянка.

— Обед можно подавать, — сказала певуче.

За столом, когда одна бутылка опустела, Суттинен заговорил как-то горячо и поспешно:

— Скажи, во мне еще не потеряно человеческое? Солдаты зовут меня собакой. Я сам чувствую, что бываю иногда подлецом. Но, скажи, я могу еще стать человеком?

— Давай выпьем, — предложил Штумпф и, когда выпили, строго посоветовал: — Меньше пей, и будешь человеком.

Суттинен быстро пьянел, его мысли путались, он пытался ухватиться хоть за одну из них.

— А все — она, она, она! — трижды выкрикнул он, едва не плача.

— Водка? — спросил Штумпф.

— Зачем водка? Женщина. Водка пришла потом, сначала была женщина…

— А я не знал.

— Ох, если бы ты знал!

— Я думал, ты — так, никого и не любил…

— Попробовал бы ты не полюбить, — вскочил Суттинен и снова плюхнулся на лавку. — Ты бы попробовал! У нее были вот такие черные глаза!

— Черные… Она — что, разве не финка?

— Да какое тебе дело! Я говорю — глаза были… вот!

И взмахом плетки, описавшей в воздухе круг, он показал, какие были глаза. Потом сразу как-то сник, опустил голову на стол.

— Э-э, да ты, оказывается, лысеешь, — заметил Штумпф.

— Двадцать семь лет.

— Рано. Если бы не война, не окопная жизнь…

— Иди к черту! — обрезал Суттинен. — Ты сам-то лыс, как лапландская ведьма.

— Не злись, — добродушно пробурчал Штумпф, прожевывая картошку, — мы скоро распрощаемся. И, наверное, уже никогда не встретимся.

— А я бы и не хотел.

— Почему так?

— Надоел ты мне.

— Ты мне тоже…

Суттинен поднял голову, рассмеялся. Штумпф похлопал его по плечу, радостно загоготал:

— Мы оба надоели друг другу, но совсем немножко. Ведь правда?.. Нам нельзя ссориться, еще неизвестно, что будет дальше! Ну вот, давай руку… Давай руку, приятель. Мы с тобой неплохо воевали почти год.

— Нэйти! — позвал Суттинен, растрогавшись. — Еще бутылку «Пены Иматры»!.. Если нет «водопадной пены», тащи самогону!..

— Хватит, что ты! — убеждал его Штумпф. — Ведь ты же решил не пить!

— А почему не пить?.. Почему? — наседал на него Суттинен с покрасневшими от слез глазами. — Скажи, я — подлец? Я — подлец, да?

— Да кто тебе сказал… Сядь!

— Нет, ты ответь: я, выходит, подлец?

— Брось, лейтенант. Нэйти, не надо никакой пены!

— Нэйти, — настаивал Суттинен, — тащи пену!

Девушка, заложив руки под накрахмаленный фартук, стояла в дверях.

— Я не знаю, кого мне слушаться, — томно выпевала она.

— Конечно, меня! — кричал лейтенант. — Я финский патриот, а ты читала?.. Ты читала в «Суоменсосиалидемокраатти», что — ни одного немца!.. Вот, а он немец!.. Тащи пену!

— Ты пьян, Рикко, — уговаривал его Штумпф, сам начиная беспричинно смеяться. — Ты пьян, и пятнадцатое сентября еще не наступило. Я могу уехать шестнадцатого!..

Но на улице уже стоял грузовик, в котором рассаживались едущие в Лапландскую армию немецкие военные советники, и Штумпф уехал вместе с ними. Старый финн в синей жилетке еще долго сидел на крылечке, потом встал и, кряхтя и охая, поднялся в дом, где расположился Суттинен.

— Опьянел и спит, — доложила румяная нэйти.

Не выпуская изо рта медной трубки, старик прошел в комнату офицера, дал понюхать со своей сморщенной ладони лейтенанту какой-то порошок.

— Ох, ох, что ты! — забарахтался Суттинен, быстро трезвея.

— Нехорошо, — качая головой, тихо и совестливо произнес старик, — наша Суоми так страдает, а вы… пьянствуете. Сегодня, ровно в полночь, вам надо быть на даче госпожи Куркамяки, что в семи верстах отсюда.