— Слусай, отец, закурить хоцешь?

— Развяжи руки.

Солдат в нерешительности постучал прицельной планкой винтовки.

— Ладно, — сказал он, — развязем. Только вот ты, отец, на стык сам не лезь, до греха недалеко, а снацала нас выс-лусай.

— Ты финн? — спросил Мацута.

— Карел, — ответил тот, освобождая руки пленников.

— А откуда по-нашему знаешь?

Конвоир забросил в кусты разрезанную веревку, невесело улыбнулся:

— Долго рассказывать, отец. Я здесь, можно сказать, родился и вырос. А в двадцать первом лахтари всю насу деревню Койскакелла угнали церез границу. Так с тех пор в Финляндии и околацивался.

Закурили. Второй финн что-то сказал своему товарищу. Тот заторопился:

— А дело вот какое… Мы, как говорится, ни при цем. Вы забрались в стог сена — ну и спите на здоровье! Это все капрал нас в офицеры выслузивается. Наверное, и сейцас сидит там, — солдат махнул рукой в сторону деревни, — и здет выстрелов.

— Так чего же ты медлишь?

— Слусай, отец, — неожиданно вспылил солдат, — если будет надо — застрелю хоть сейцас, а ты меня не подбивай, я за эти три проклятых года все, что хоцешь, делать науцил-ся. Ты слусай!..

— Ну, слушаю.

— Так вот… Я и мой товарисц, он настоясций суомэлайнен, давно зелаем бросить винтовку. Надоело! Кровь, кровь, кровь… Когда зе конец, спрашивается?.. Но мы — боимся…

— Чего боитесь?

— Цего… Будто, отец, сам не знаез, цего надо бояться!

— Не знаю.

— Брось! Вон нам командир роты недавно фотографии показывал, цто васи русские с насими пленными сделали. Глаза повыкололи, уси отрезали, а тех, кого оставили в зивых, кастрировали.

Боцман все понял.

— Дурак ты, — дружелюбно сказал он, — знаем, как это делается: наших же измордуют, догола разденут, а потом выдают за финнов — разберись!

Недоверчиво выслушав боцмана, солдат продолжал:

— Так вот, отец, мы тебя ницем не обидели, а ты сказез своим, цто эти, мол, двое спасли вас. Мозет, когда васи политруки и не будут…

— Брось дурить, — строго прервал его Антон Захарович. — Даже если бы вы пришли с пустыми руками, вам все равно ничего бы не сделали наши офицеры… Но я, — добавил он, помолчав, — обещаю сказать, что ты просишь…

По общему вздоху, который облегченно вырвался в эту минуту из груди каждого, второй конвоир, настоящий суомэлайнен, не понимавший слов, понял зато другое — договор заключен.

Он встал на колено, жирно и смачно лязгнул затвор, и четыре гулких выстрела прогрохотали в ночном лесу.

И, услышав эти выстрелы, Штумпф сказал себе:

— Так-то вернее!..

Через несколько дней, одетый в старомодный костюм, пахнувший нафталином (долго ему пришлось лежать в шкафу!), бывший мичман Мацута сидел в кабинете главного капитана рыболовной флотилии. Дементьев говорил:

— И обижаться не приходится, Антон Захарович, возраст дает себя знать. Стареем, мичман, стареем…

Мацута взмахнул шляпой, которую держал до этого на коленях, и с силой насадил ее на рукоять своей трости.

— Да какой я к черту мичман, Генрих Богданович, если меня вчера с учета в военкомате сняли!

— Переживаешь?

— А как же, капитан! Война-то еще… А меня уже за борт выбросили.

— Эх, Мацута, Мацута, — сказал главный капитан, — забываешь ты об одной вещи!

— Это о какой же?

— Стаж свой партийный забываешь. В приложении к твоему опыту жизни — это крепчайший сплав получается.

— Ну и что же мы с этим сплавом делать будем, — передернув плечами, сердито сказал Антон Захарович, — если у меня паспорт есть? Что ж, может быть, дату рождения подделаем?

— Ты, боцман, — вздохнул Дементьев, — не туда клонишь… Я знал, что если Мацута в Мурманске, — значит, зайдет ко мне. И приготовил для тебя одно дело…

Боцман обрадованно задвигал стулом:

— Ну, ну?

— Да не знаю, как ты к нему отнесешься. Ведь тебе или все, или уж ничего! Быть у дела — так, значит, давай все море, а быть около моря, как сижу, например, я, ведь ты не захочешь…

— Ну, а все-таки? — насторожился Мацута.

Дементьев испытующе поглядел в глаза старого моряка и сказал:

— Хватит. Повоевали. Молодежь учить будешь. Преподавателем-лаборантом в мореходный техникум пойдешь?..

— Преподавателем?..

— Да!

— Что вы, Генрих Богданович, ведь я же — боцман.

— Да, ты боцман, который знает море и корабль, как никто. А это как раз то, что нам нужно. Ты будешь вести курс корабельной практики: вязание узлов, парусное дело, якорное устройство, правила управления шлюпкой и тысячи других вещей, которые ты изучил вот этим местом…

И, весело засмеявшись, главный капитан флотилии постучал себе кулаком по загривку.

Придя домой, Антон Захарович обнял жену и сказал:

— Дают мне дело: и хочется взять, и боязно чего-то.

— Какое же это дело?

— Быть преподавателем в «мореходке».

Тетя Поля на мгновение задумалась.

— Скажи, Антоша, когда к тебе на корабль приходил молодой матрос, ты учил его?

— Учил. А то как же?

— Не было тебе боязно?

— Не было.

— Тогда чего же ты боишься сейчас?

— А ведь верно, — сказал Антон Захарович. — Ты у меня, Поленька, умница!..

Награда за неудачу

После того как союзникам удалось подвести свои армии к границам Германии, немцы стали перегонять на север почти весь свой подводный флот, — центр торпедной войны переносился, таким образом, в арктические широты. К осени 1944 года в Баренцевом море насчитывалось уже около двухсот гитлеровских субмарин, которые постоянно крейсировали на скрешении военных и торговых коммуникаций. Здесь были подлодки, совсем недавно спущенные со стапелей, с плохо обученными командами, рассчитанные гитлеровскими инженерами на короткое существование. Здесь были и старые субмарины, на рубках которых висели лавровые венки. Цифрой отмечался счет побед, куда входили и безобидные траулеры, и грязные английские дрифтеры, и увеселительные яхты, потопить которые не стоило особого труда. Но все же этот мрачный счет иногда переваливал даже за сотню, и схватиться с таким врагом было совсем нелегким испытанием…

С такой подлодкой и встретился полчаса тому назад Рябинин и вот теперь лежал на диване в